Народовольцы

Якимова. Ванечка, может, свечу пора ставить?

Окладский. Как же – ставить, ишь скорая – свеча кого притянет.

Якимова. Надо ставить, Ванечка, он же не видит ночью!

Окладский. Не видит, а скрывает. Я пойду, встречу, без меня не дойдет!

Якимова. Торопишься, Ванечка, надо делать, как Андрей Иванович велит, аккуратненько.

Окладский. Вот ты бы поаккуратней нас кормила, а то едим кое-как… «Аккуратненько». За домом-то присматривать стали.

Якимова. Ванечка, что ты говоришь!

Дверь отворяется, неуверенно входит Желябов, прикрывая руками глаза.

Желябов. Отчего же это вы свечу на окно не поставили? У меня глаза болят, ничего не вижу, куриная слепота у меня, будь она проклята. Весь в грязи, устал, еле на ногах стою. Пока провода нашел, по оврагу час на брюхе ползал. Анна, дай чувяки. Ванечка, помоги снять, набухли! Отсыреет все, как не сработает?

Якимова. Андрей, так нельзя, я боюсь за тебя. Ночью кричал – говорить не хотела.

Желябов (с опаской). Что кричал?

Якимова. Кричал – прячь провода, прячь провода, да громко так.

Желябов. Гольденберг арестован… Гриша до Москвы не доехал.

Окладский. Ах ты, полтора пуда динамита!

Якимова. Ваня!

Желябов. Динамит, Ванечка, другой будет, а человека не будет.

Окладский. За домом присматривать стали, Андрей Иванович, я допустить не могу, чтобы…

Желябов (обрывая его). Успеем, Ваня, у меня расчет – успеем. Анна, лошадей продай и уезжай, тут кончено.

Якимова начинает собирать вещи.

Окладский. Ну? Когда?

Желябов. Провод хороший?

Окладский. Техник сказал – хороший.

Желябов. Мины как?.. Боюсь, горячка у меня, надо бы самому все руками прощупать!

Окладский. Мины, как велели, Андрей Иванович, одна на юг глядит, вторая – в сторону Лозовой.

Якимова. Андрей, ты болен, ляг, ты так говоришь…

Желябов (раздражаясь). Болен, конечно, болен! Цинк, провода, динамит, шпалы, подкопы, катушки, цилиндры! Анна, мне в кружки надо, в общество, пропагандировать, движение создавать. Сейчас ноябрь, а я, как крот, роюсь здесь с вами с мая месяца!.. Простите меня… я и вправду нездоров… дело сделано, а не сделаем – снова начнем, Ванечка, снова! И так до эшафота, до эшафота… Жар в самом деле. Скверно! Пошли!

Железнодорожная насыпь. Темно. Желябов и Окладский. Отдаленный стук поезда.

Желябов. Ванечка, сейчас первое дело твое, смотри, там царь, не дрейфишь?

Окладский. Андрей Иванович, с вами-то?

Желябов. С нами-то все может случиться. Его смерть и наша рядом ходят!

Стук поезда сильнее.

Окладский. Андрей Иванович, вы для меня… да меня миловать станут – в глаза им плюну, режьте – не приму вашей милости!.. Андрей Иванович, а если не удастся?

Желябов. Не удастся? Так в другом месте удастся! Смотри!

Окладский (кричит). Жа-арь!

Стук поезда резко обрывается. Тишина. Тьма.

7

Камера Петропавловской крепости. Окладский валяется на койке. Входит Дурново.

Дурново. Что ж, Окладский, веревка!

Окладский. Что, чего…

Дурново. Не понимаешь? Смертный приговор готов, а дальше вот это. (Берет себя за горло.) Не понимаешь? Очнись, очнись… Слышишь меня? (Подходит и трясет его.) Государь император в неисчерпаемой милости своей еще может помиловать приговоренных, слышишь, помиловать.

Окладский (с жалкой улыбкой). Всех помиловать нельзя… Я за одно преступление на смерть осужден, а вот Квятковский за четыре, как же всех равнять?..

Дурново. Только царскую-то милость заслужить нужно, доверие-то царское оправдать… Ты православный, в бога веруешь? В Христа веруешь?

Окладский. Верую, заслужу. (Рыхло падает на колени.) В ногах его валяться буду, дерьмо есть стану…

Дурново (ласково). Зачем же… встань… ты вот о чем посуди. Ты рабочий, мастеровой человек, тебя руки кормят, ремесло твое, а с кем ты связался, с интеллигентами, да что ты для них? Я понимаю, если б ты за жалованье ратовал, за прибавку себе, а ты? Ну что у тебя с ними общего? Им свои теории надо провести, на твоем загривке в атаманы въехать, в правители, на место царя стать, а ты, как был мразь, так мразью и останешься. Ты для них, знаешь, как гвоздь – загнали по шляпку, доска и держится. Они рассуждают, они книги пишут, газеты, а ты? Что ты из этого знаешь? Да ничего ты не знаешь – рот открыл и слушаешь, что скажет интеллигент, а потом на смерть за него идешь, на муки, на позор, как… завтра.

Окладский. Заслужу, господи, верно все говорите! Заслужу! (Подполз к Дурново на коленях.)

Дурново. Встань! (Вынимает из кармана бумагу.) Его императорское величество изволил помиловать тебя, ты переводишься в Екатерининскую куртину крепости для прохождения дальнейшего заключения…

Окладский (плача). Ах ты, помилован, заслужу, ох заслужу его милость, (Кидается на пол, целует ноги Дурново, потом вскакивает, бежит в боковую дверь.)

Дурново. Стой, в носках-то, шлепанцы надень!

Окладский (возвращаясь). Ох заслужу!

Толпа на перекрестке. Появляется провинциал.

Провинциал (подходит к объявлению и начинает громко его читать). «Сегодня, третьего апреля тысяча восемьсот восемьдесят первого года, в девять часов утра будут подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники (оборачивается и повторяет), государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов. Что касается преступницы мещанки Гельфман, то казнь ее, ввиду ее беременности, по закону отлагается до ее выздоровления»… Ишь, бестия, и тут увильнула.

Высвечивается Перовская. Она дает показания суду.

Перовская (в зал). Да, я поселилась осенью тысяча восемьсот семьдесят девятого года в этом домике под именем купеческой жены Марины Семеновой Сухоруковой. Что? Кто под видом мужа? Этого я показать не желаю…

Толпа на перекрестке.

Сановник. А им что же остается, им ничего и не остается, газетчикам нашим, цицеронам проклятым! Как к крови-то прикоснулись, они пишут. (Читает газету.) Небывалое, неслыханное творится на святой Руси! Кто те, кто смеют пятнать грехом и преступлением наше историческое бытие, класть позор и срам на наши головы! Историческое бытие! А укажите мне газету или журнал, где не поносили бы Николая Павловича. (Крестится.) А государство при нем стояло твердо.