Нарушители спокойствия (рассказы)

Менестрель стоял в ожидании.

— Эй! Послушайте!

Менестрель не шевельнулся. Позади раздались осторожные шаги. Наконец к нему подошел астронавт — загорелый, гибкий, едва ли не столь же высокий, что и сам Менестрель. Тот сразу припомнил другого такого же светловолосого парня, которого некогда знал. Сходство было поразительное.

— Простите, Менестрель, не могу ли я чем-то помочь? — спросил астронавт с заметным акцентом жителя далекой Земли.

— Как называется эта планета? — осведомился Менестрель — голосом негромким, будто игла, медленно пронизывающая бархат.

— Аборигенты зовут ее Оди, а на картах она обозначена как Rexa Majoris-XXIX? А что, Менестрель?

— Мне пора двигаться дальше.

Астронавт широко улыбнулся — вокруг его светло-карих глаз тут же изогнулись радостные морщинки.

— Нужно подвезти?

Менестрель кивнул.

Лицо астронавта совсем помягчело, напряженные линии от долгого вглядывания в пространство вечной ночи разгладились, и он протянул Менестрелю руку:

— Меня зовут Квонтри. Я главная шишка на «Духе Люси Марлоу». Если вы не сочтете за труд спеть в дороге для пассажиров, буду рад приветствовать вас на борту.

Высокий мужчина улыбнулся — лицо его на миг словно озарилось сиянием.

— Это не труд.

— Вот и отлично! — воскликнул астронавт. — Пойдемте, я устрою для вас спальное место в рулевом отсеке.

И они направились к кораблю, минуя бригады чистильщиков и шахтных рабочих. Прошли среди ослепительного свечения флуорогорелок и шипящих струй автоматических сварочных аппаратов. Астронавт по имени Квонтри указал на отверстие в гладком борту корабля, и Менестрель взошел на борт.

Квонтри устроил ему спальное место по соседству с топливными баками реактора, отделив купе с помощью электроодеяла, которое он повесил на ограду грузового рельсового пути. Менестрель лег на койку — которой послужил ремонтный верстак — и подложил под голову подушку.

Мгновения улетали неслышно, и погруженный в раздумья Менестрель уже едва ли сознавал, что иллюминаторы наглухо закрываются, радиоактивные добавки поступают по трубкам в ячейки конвертера, а подъемные трубы выталкиваются наружу. Он не отвлекся от своих мыслей, даже когда трубы разогрелись, обращая почву шахты под своей громадой в зеленое стекло. Те самые трубы, что понесут корабль до той высоты, где будет разбужен Пилот, или разбужена, как чаще всего случалось в связи с особенностями этого типа псиоидов, — разбужена, чтобы ввести звездолет в гиперпространство.

Когда корабль оторвался наконец от твердого грунта и со свистящими вспышками труб рванулся вперед, Менестрель лег на спину, позволяя настойчивой руке ускорения вдавить его в еще более глубокую задумчивость. В голове крутились мысли: о прошлом, о более отдаленном прошлом… обо всех прошлых, какие он когда-либо знал.

Потом ячейки конвертера отключились, корабль чуть вздрогнул — и Менестрель понял, что они вошли в гиперпространство. Он приподнялся на койке — а глаза его по-прежнему были далеко-далеко. Мысленно скиталец с головой погрузился в облачную пелену того мира за миллиарды световых лет, мира, что уже столетия был для него недоступен. Того мира, который он уже никогда не увидит.

Есть время бежать и есть время отдыхать — но отдыхать можно и на бегу. Менестрель улыбнулся своим мыслям так слабо, что это и улыбкой было не назвать.

А потом внизу, в машинном отделении, услышали его песню. Услышали ее мотив — такой нужный и укрепляющий, столь созвучный с полетом в гиперпространстве. И механики улыбнулись друг другу с такой нежностью, которую на их суровых лицах было себе даже не представить.

— Славный будет полет, — с улыбкой сказал один другому.

В служебном отсеке Квонтри поднял взгляд на плотно опущенные щиты, за которыми теперь мелькала безумная мешанина не-пространства, и тоже улыбнулся. Предстоял и вправду славный полет.

Пассажиры в каютах прислушивались к странным мотивам доносившейся откуда-то снизу одинокой музыки — и, сами толком не зная почему, тоже вынуждены были признать, что полет и в самом деле предстоит очень славный.

А в рулевом отсеке пальцы музыканта бродили по клавиатуре потрепанного теремина — и никто не увидел, как тот, кого все звали Менестрелем, раскурил сигарету без спички.

Никогда не интересуйтесь, почему увядает салат.

«NEVER SEND TO KNOW FOR WHOM THE LETTUCE WILTS». Перевод: Н.И. Яньков

Я хочу поговорить с вами о рестлинге. Это такое дерьмо. Я никогда не мог понять, как кто-то может быть настолько глуп, чтобы смотреть его, не говоря уже о том, чтобы думать о нем как о чем-то другом, кроме как о постановочной глупости. Я также никогда не смогу понять, почему люди, которые смотрят этих телеевангелистов, не видят в них мошенников, какими они на самом деле являются. Ладно вернемся к рестлингу. Дети такие впечатлительные, и ума у них не на грош. Насмотревшись этого безобразия по телевизору, они, принимая все за чистую монету, устраивают подобные бои у себя на задних дворах. Они прыгают друг на друга, бьют друг друга стульями, швыряют маленьких детей о стены, бьют коленями в солнечное сплетение других мальчишек. В целом это выходит далеко за рамки тех глупых игр, в которые мы играли, когда были детьми в их возрасте. (И вот вопрос: неужели в этом часовом поясе нет взрослых, которые могли бы видеть, что происходит, и, возможно, предположить, что попадание садовой мотыгой в глаз другому ребенку может помешать его карьере авиадиспетчера в дальнейшей жизни?) Я видел видео снятое одним из этих придурковатых детей, который — вы готовы к этому? — снимая бойню, не был удовлетворен «реальностью» сценария и запустил теркой для сыра в лицо своему «противнику», нарезав лицо парня кубиками на всю жизнь. А он смотрит в камеру и улыбается: «Видите, вот настоящая кровь! Разве это не здорово!?» Из этой истории «нарушителям спокойствия» следует извлечь урок: любопытство к вещам, которыми вам не следует интересоваться, может оставить шрамы на всю жизнь. О, и еще один урок: держись подальше от людей глупее тебя. Если такие, конечно, существуют.

«Вторник?» — удивленно подумал Генри Леклер, глядя на листочек с предсказанием в левой руке, только что вытащенный им из китайского печенья, находящегося у него в правой. Он прочитал еще раз: «Вторник». Затем снова вопросительно подумал: «Вторник? Все и больше ничего?»

Там не было никаких предсказаний о том, что во вторник встретишь свою настоящую любовь, никаких слащавых клише типа «вторник — синоним удачи», никаких предупреждений о нежелательности инвестирования в акции высокотехнологичных компаний во вторник. Ничего. Только узкий, слегка сероватый прямоугольный листок бумаги с напечатанным словом «Вторник» и точкой сразу после него.

Генри пробормотал себе под нос: «Почему вторник? Какой вторник?» Он, рассеянно потянувшись за следующим печеньем, выпустил то, которое держал.

— Черт! — пробормотал он, наблюдая, как печенье быстро опускается на дно его стакана с чаем.

Да, сегодня же вторник.

На блюдце оставалось еще два печенья с предсказаниями. Прикусив нижнюю губу, Гарри положил бумажку со «Вторником» на стол и, взяв еще одно печенье, потянул за край бумажку с предсказаниями, торчащую из завитков теста. Развернул листок и прочитал: «Ты тот самый».

Генри Леклер был недоношенным ребенком. Его мать, Марта Аннет Леклер, не доносила его до конца срока. Семь месяцев и два дня. — Бум и появляется малыш Генри. Этому не было никакого объяснения, кроме капризов женской физиологии. Однако было и другое объяснение: Генри — еще до рождения — был любопытен. Патологически, даже внутриутробно, он был любопытен. Он торопился вырваться из утробы, хотел узнать, что там, снаружи.

Когда Генри было два года, в середине зимы его обнаружили в пижаме на корточках в снегу возле дома — ему было интересно почему падающее белое сверху не просачивается сквозь землю.