Нас больше нет
Шрифт:
— Почему грустные такие? — В кухню заходит Давид, волосы влажные, одежда другая — скорее всего, успел быстро принять душ.
Его мама подскакивает с места, начинает суетиться.
— Ой, я, наверное, уже поеду, что вам мешать-то здесь буду?
— Куда поедешь? Ночь на дворе. Не говори глупостей, мам, в гостиной переночуешь, Лера в спальне ляжет, а я на полу. А ты чего скисла? — спрашивает, пододвигая стул ближе ко мне. Прожигает меня цепким взглядом, рука под столом находит мою, сжимает.
— Нет, ничего, просто устала. Сам понимаешь, — натянуто улыбаюсь, сглатывая
Давид кивает, переключает свое внимание на стол. Накладывает мне салат, накалывает кусочек запеченной курицы, картошку. Потом наполняет свою тарелку. Его мать внимательно следит за нами, чему-то своему улыбается, а потом пододвигает к нам корзинку с нарезанным хлебом.
Становится так уютно, по-домашнему. И чай с малиной как у моей бабушки получился.
— Мам, если помощь какая-то или деньги для ремонта нужны, ты говори.
— Данечка тебя уже опередил. Даже бригаду нашел хорошую, но отец сказал, что все равно не доверяет им, поэтому остался контролировать. А ты когда соберешься и переедешь? Давид ведь новую квартиру купил. В новострое, большую такую. — Переводит взгляд уже на меня, смотрит с затаенной надеждой. Почему-то мне начинает казаться, что его мама думает, что мы могли расстаться из-за того, что он зарабатывал немного и жил не так богато, как наша семья.
— Когда решу, тогда и перееду, мам, — буркнул Давид.
— Мне тоже непросто было переехать, — решаю поддержать его, — все в город рвались, а я к дому так сердцем прикипела. До сих пор туда тянет.
— Мама у нас тоже не любит перемены, диван небось так и стоит посреди квартиры старый? — Подмигивает ей и улыбается.
— Выбросили, ироды, — дуется его мать, глаза воинственно загораются. — Пока меня не было, вынесли. Я на прошлой неделе решила проверить, что там и как, иду, а он рядом с мусорными баками стоит! Как же душа разболелась. Столько воспоминаний с ним связано.
Мы с Давидом переглядываемся, улыбаемся. Ужин проходит в теплой обстановке, потом мы с бывшей свекровью сражаемся за право помыть посуду. Конечно же, побеждает она, отправляя нас с Давидом отдыхать.
— У тебя прекрасная мама, но я, кажется, это уже говорила когда-то.
Становится слишком волнительно наедине с ним. Взгляд на кровать падает, и по телу дрожь проходит. Каждой клеточкой чувствую близость Давида, в животе трепещут бабочки.
— Да, они с отцом у меня молодцы. Троих вырастили.
— Троих? — удивленно вскидываю на него взгляд, садясь на мягкую кровать. Все еще не верится, что я снова здесь.
Рядом стоят коробки с моими вещами, которые я так и не успела забрать.
— А, ты же не знаешь. Родители Дани и Оли умерли. Ему четырнадцать где-то было, а Олька совсем малой была, лет шесть или семь. Родственников у нас больше не было, их могли в детдом определить, поэтому родители оформили опеку и забрали их. Мама думает, я не знаю, но, когда все это случилось, я подслушал их разговор. Они хотели второго ребенка родить, к врачу как раз записались, но четвертого уже не потянули бы никак.
— Ты не рассказывал. Хотя ты почти ничего не рассказывал.
— Наверное, — пожимает
плечами. — Ты ведь знаешь, что я не особо разговорчив.Давид открывает шкаф, достает сверху запасное одеяло, стелет на полу рядом с кроватью. Я с недоумением смотрю на него.
— Ты что, там собрался спать?
— Угу.
— Но… зачем? Думаешь, мама ночью зайдет проверить, хороший ли ты мальчик?
— Нет. Просто я тебе в любви признался, а ты ничего не ответила. Поэтому не прикоснусь к тебе до тех пор, пока не получу вразумительного ответа, почему мы не можем попробовать заново, — заявляет он, и я впадаю в ступор. Брови ползут вверх, глаза расширяются.
— Измором, что ли, решил взять? Ну-ну, у меня, между прочим, три года никого не было. Так что я могу еще подождать. Тем более что мой голод ты успел уже утолить.
— Прекрасно, тогда хороших снов, Лера, — подмигивает он, на лице появляется самодовольная улыбочка.
А потом Давид тянется к поясу, расстегивает его и снимает с себя штаны вместе с боксерами. Тем самым выбивая из моей груди весь воздух. При виде его вздыбленного члена рот наполняется слюной.
— Это как-то идет вразрез с твоими словами, — прочистив горло, произношу я, при этом не отворачиваюсь. Делаю вид, что ничего такого не происходит.
— Дома предпочитаю спать нагишом.
И как ни в чем не бывало снимает с себя футболку, а потом, щеголяя упругими ягодицами, подходит к шкафу и достает простыню.
Пока я пытаюсь взять себя в руки и перестать глазеть на Леонова, словно влюбленная дурочка, он устраивается на полу в шаге от меня, до пояса укрывается простыней — да так, что головка члена все равно торчит из-под нее, — закидывает руку за голову и равнодушно просит:
— Свет выключишь?
— А, да. — Подрываюсь с кровати, спотыкаюсь о коробку, почти падаю, но в последний момент удается удержать равновесие. За спиной слышится смешок. Я фыркаю.
Щелкаю выключателем, погружая комнату в темноту. Иду обратно, но на кровать так и не возвращаюсь. Ловким движением Давид перехватывает меня за талию и тянет на себя. Я заваливаюсь прямо на его обнаженный торс. Упираюсь ладонями в грудь, чувствую, как сильно бьется его сердце.
— Ты же говорил, ничего не будет, — тихо шепчу ему в губы.
— Ничего и не будет, — выдыхает, но делает совсем противоположное своим словам. Руками ползет под футболку, языком проникает в мой рот.
Я делаю глубокий вдох и забываю, что нужно выдохнуть. В темноте все ощущается по-другому. В темноте все острее, каждый звук словно удар колокола.
— Что ты делаешь? — с трудом произношу я, оторвавшись от Давида. Его рука добралась до моей груди, поигрывает с сосками.
Мое тело мгновенно отзывается на его ласки. Голова идет кругом от нахлынувших чувств, приходится впиться ногтями в ладони, чтобы не начать тереться о его член, что уперся в мой живот.
— Пытаюсь выдавить из тебя обещание дать мне шанс. — Мое лицо обдает горячим дыханием Давида, я судорожно глотаю воздух и свожу ноги вместе, когда его пальцы внезапно оказываются под резинкой моих спортивных штанов.