Наш мир — тюрьма

Рипли опустилась на край койки.

— Вы лучше расскажите мне о Вере, — попросила она.

Врач перевел взгляд на вход в госпитальный отсек. Да, дверь закрыта.

— Дилон и прочие… — он усмехнулся. — Словом, они обратились к религии. Назревало это давно, но качественный скачок произошел чуть больше пяти лет назад.

Рипли внимательно наблюдала за Клеменсом.

— И что это за религия?

Клеменс помедлил с ответом.

— Ну… мне трудно сказать, — он снова усмехнулся. — Думаю, это мудрено определить и самому Дилону, а уж его пастве — и подавно. Пожалуй, все-таки Вера — это сводный, обобщенный вариант христианства. Во всяком случае так, как они его здесь представляют. «Не убий ближнего своего, ибо он, как и ты, уже совершал убийства, что и низвергло его в пучины Ярости» — что-то в этом роде. — Врач задумался, припоминая. — Так вот, когда тюрьму было решено ликвидировать, Дилон и все остальные… То есть, говоря «все», я имею в виду теперешний состав заключенных, а тогда этими идеями прониклась лишь малая часть тюремной публики… Короче говоря, все верующие — они называют друг друга «братья» — решили остаться здесь.

Клеменс присел на койку напротив Рипли.

— Но ведь они не могли просто так вот взять и остаться, верно? — продолжал он. — Им разрешили это сделать, но на определенных условиях. А именно: с ними здесь остаются директор, его заместитель — один из младших офицеров — и врач. То есть я. Фактически мы втроем представляем всю тюремную администрацию. Но таким образом она — то есть администрация — сохраняет видимость существования.

— И как вам удалось получить такое завидное назначение?

— А как вам нравится ваша новая прическа? — ответил врач вопросом на вопрос.

Рипли машинально подняла руку, коснувшись бритой головы.

— Нормально, — она нахмурилась, — но при чем здесь…

— Вот именно, что ни при чем, — Клеменс посмотрел на нее с некоторой иронией. — Просто я хотел показать вам, что не вы одни имеете право, извините за выражение, пудрить мозги.

Рипли прекрасно поняла его, но молчала в ожидании продолжения.

— Итак, из-за вас я серьезно нарушил свои отношения с Эндрюсом, а отношения эти были хотя и не сердечными, но достаточно дружескими. Кроме того, ввел вас в историю нашей планеты, а также прочитал краткий курс лекций на религиозно-философскую тему.

Клеменс подался вперед, почти соприкоснувшись лицом с Рипли.

— Может быть теперь, хотя бы в виде благодарности за потраченные труды, вы мне все-таки скажете — что мы там искали? — проговорил он тихо, но очень раздельно.

Вместо ответа на губах Рипли показалась улыбка.

— Вы мне нравитесь, — просто сказала она.

Врач выпрямился:

— В каком это смысле?

— В том самом…

Клеменс ошарашенно смотрел на нее.

— Вы очень откровенны, — наконец выговорил он.

— Я очень долго была оторвана от людей, доктор… Почти столь же долго, как и вы.

И когда она потянулась к нему, Клеменс сжал ее в объятиях — и все странности последнего дня, вся тревога, все проблемы перестали для него существовать…

12

Раз за разом метла со скрежетом проезжалась по железу, сметая в кучу пыль и сажу. Время от времени прутья застревали в решетчатом перекрытии, и тогда Джон Мэрфи наклонялся, чтобы их освободить. Пыль липла к потному телу, оседала на одежде, но он не жаловался: работа как работа. Он даже напевал вслух, благо гул огромного вентилятора, нагнетающего воздух в печь, заглушал его пение. Это было действительно кстати, потому что слова в песне были весьма скабрезными. Нет, Пресвитер — настоящий лидер, без него — никуда, да и без Веры здесь не проживешь: только она крепит душу, не позволяя впасть в скотское состояние. И уж во всяком случае при Дилоне куда лучше, чем тогда, когда тюремная жизнь Ярости-261 проходила под властью «паханов». Да, Братство — это не хрен собачий… А кстати, где собака, где Спайк? Помнится, он скулил где-то в отдалении во время похорон. А потом, на обеде, Мэрфи краем уха уловил фразу, будто пес покалечился. Жалко!

Но все же… Все же так хорошо, что можно сейчас спеть такую разухабистую песню — сейчас, когда слышишь себя только ты сам, когда не надо беспокоиться, что заденешь соленым словечком чье-то религиозное чувств о…

Метла вновь застряла, и Джон снова нагнулся, чтобы ее освободить. Да так и замер в согнутом положении.

Прутья наткнулись на… что? Мэрфи не мог этого определить. Все компоненты здешнего мусора он за много лет знал наизусть. Пыль, будь она трижды проклята, — да. Копоть, шлак, обломки руды — да! Собачье (а порой и человеческое) дерьмо — да, да! Но это?..

Перед ним, на полу одного из боковых ответвлений, лежал пласт слизи площадью в несколько раз больше ладони. Слизь не растекалась, она сохранила свою форму даже тогда, когда Мэрфи взял ее в руки, чтобы рассмотреть поближе. Похоже, как если бы отломился кусок какой-то липкой шкуры.

Внезапно он почувствовал жжение в кончиках пальцев. Ого! Она еще и едкая в придачу! Вот дрянь!

Он с отвращением отбросил свою находку. Слизистые лохмотья ударились о решетку пола — и что-то шевельнулось под этой решеткой, едва различимое в темноте.

Джон присмотрелся повнимательней, но ничего не смог разглядеть. Во всяком случае, это не человек был там, внизу: нечего делать человеку в этом чертовом лазе. А раз не человек, значит… Ну да, прочие варианты попросту отсутствуют.

— Эй, Спайк, Спайк! — Мэрфи встал на колени, сунувшись лицом к решетчатому перекрытию.

— Спайк! Ты здесь? Что ты здесь делаешь?

Темная масса внизу шевельнулась — и Мэрфи понял, что это не Спайк. Он успел рассмотреть блестящую от липкой слизи голову, разворачивающуюся к нему страшную пасть — и это последнее, что ему довелось увидеть. Потому что тугая струя кислоты, вдруг брызнувшая из пасти, пройдя сквозь решетку, ударила ему в глаза.

— А-а-а!

Дикий крик не услышал никто — так же, как никто не слышал пения. Обезумевший от боли Джон Мэрфи, прижав обе руки к остаткам лица, слепо попятился, сделал назад шаг, другой — и рухнул прямо в главный ствол вентиляцинной шахты.

Бьющий ему навстречу поток разогретого воздуха был столь силен, что существенно замедлил падение, однако человек, упав с большой высоты, за десять метров свободного полета набрал такую скорость, что инерция падения пересилила мощь воздушной струи.

… И гудящая сталь вентилятора приняла его тело.

13

Освещение было приглушено, и в госпитальной палате царил полумрак. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на больничной койке, где было бы тесно и одному. Рипли не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Впервые за очень, очень долгий срок ей было хорошо.

Похоже, аналогичные чувства испытывал и Клеменс. Но все-таки именно он первым разомкнул губы.

— Спасибо…