Наш последний эшелон

– Какое учиться! – Боб сморщился. – Один день можно прогулять. Давай, Ромыч, садись!

– Дождь собирается, – смотрю в небо. – Вон туч сколько.

– Прояснится. Москва передавала: ясно и жарко.

Боб открыл свою дверцу, хочет уже залезть в кабину, но, видя, что я остался стоять, вновь направляется ко мне. Его мультяшное лицо выражает крайнюю степень негодования.

– Ромка, ты становишься невыносим! Уже все собрали, я удочки старался делал. А ты, блин! «Гулять пойдем?» – «Не-е». – «На рыбалку едем?» – «Не-е». Как идиот, действительно!

– Раньше надо было сказать, предупредить.

– Сам же трубку не брал! – взвизгнул Боб; с полминуты смотрел мне прямо в глаза, затем угрожающе тихо сказал: – Если ты сейчас же не сядешь в машину, то считай, что мы всё… поссорились. Навсегда!

Пришлось сесть и везти себя на рыбалку. Боб сразу подобрел, даже предложил свои фирмовые черные очки в круглой оправе. Я отказался. Изучал мир ясным взором.

– Ну в самом деле, Ромыч, нельзя же так!.. – говорил Боб. – Съездим, разветримся, порыбачим. Что в этом городе делать? Лето же.

Я молчу.

– Поступишь и без своего подгота дурацкого, – продолжает он успокаивать. – Я вот поступил, учусь. На четвертый курс перебрался с божьей помощью. Кстати, слышал новость? – Голос его тут же изменился, стал таинственным и тревожным. – Слышал, кто-то вчера двух коммеров завалил. На Весёлом перевале. Фуру сожгли. Из автомата, говорят, лупили…

– Феликс? – оживляюсь.

– Он вроде. Коммеры не заплатили, видать, ну их и того…

– Ну, и правильно.

– Чего ж правильного? – не разделяет Боб моей радости.

– Так их и надо, гадов всяких.

– Почему они гады-то? Они на жизнь себе зарабатывают. Я вот тоже подумываю заняться чем-нибудь. На одной сгущенке знаешь сколько люди загребают! Тоже на легковушках мотаются в Минусинск, с поездов закупают…

Я хмыкнул:

– Давай-давай! Попытка не пытка.

* * *

Забрав Леру с пирожками, рванули за город. Лера на меня дуется за вчерашнее, почти не замечает. Я вообще не склонен разговаривать, сижу на заднем сиденье, смотрю в окно, думаю. Лера общается с Бобом:

– На какое место едем?

– Естественно, где Игорек ленков тогда натаскал. Помнишь?

Лера вспомнила и аж захлопала в ладоши от восторга.

– А с чем пирожки? – в свою очередь спросил Боб.

– С луком, яйцами есть, с мясом, с повидлом. Газировку взяла. – И не забыла меня поддеть: – Только ее, кажется, Рома не пьет.

– Почему? – Боб удивился.

– Не знаю. Он и мороженого не ест. Из принципа.

Боб хохотнул. Я же поинтересовался у нее:

– А почему ты, Валерия, не на работе сегодня?

Она повела плечами, лицо (заметил в зеркало) стало кислым.

– Оставила, отказалась. Вчера больше убытков получилось. Половина растаяла, недостача к тому же…

– Бедняжка, – вздохнул я. – Что ж, на ошибках учатся. Как говорится – первый блин комом.

Лера вспыхнула, повернулась ко мне. Назрела перебранка. Боб встрял:

– Хорош, давайте замнем. На рыбалку едем, господа!

Он приобнял Леру, та растаяла (или сделала вид), заулыбалась.

– Все, я больше не раздражаюсь, – пообещала. – А мне от Игоря сегодня письмо. И фотография есть. Вот, Борь, смотри, красавец какой! Это он на учениях.

За окном плыла холмистая степь, добротно выжженная июньским солнышком.

* * *

Остановились в укромном месте, у затончика. Течение здесь слабое, берег песчаный, с несколькими кустиками тальника.

Лера в затяжном восторге.

Боб выдал каждому по удочке. Я попросил у него еще свинца, утяжелил грузило, переделал свою в донку.

– Да здесь на ходовушку надо! – противился Боб, но потом отстал.

Я забросил, вставил удилище в найденный рогач и отвернулся от всех, глядел на середину реки, где течение быстрое, даже бешеное, можно сказать, где бурлит и пенится вечно беспокойная вода.

Расположились неподалеку друг от друга. Лера закинула несколько раз, запутала снасть, отложила удочку и сняла платье. Оказалась в купальнике. Как раз и солнце вырвалось из-за туч. Я, конечно, инстинктивно косился на девушку, заволновался. Она сидела на песочке, подставив лучам плечи и личико. Боб же напряженно следил за поплавком, выискивал лучшее место для клева. Он первым и поймал.

Помаявшись душой, поползав глазами там и сям, я снова уставился на быстрину. Только-только стал погружаться в созерцание потока, как услышал сдавленный оклик Боба:

– Клюет! Спишь, что ли?!

Выдернул снасть. На крючке болтается тощий пескарик. Даже не особенно и пытается сорваться. Я снял его, подержал в руке. Глупая, бедная рыбка! Круглый испуганный глаз глядит на меня, рот с двумя усинами открывается и закрывается. Жабры шевелятся, хотят воды. Я зажал жаберные крышки пальцами, рот пескаря тут же распахнулся во всю мочь, глаз полез из орбиты. Бедное, глупое, слабенькое создание. Из икринки, через сотни смертельных опасностей, ты достиг взрослости. И вот – час-другой подожди – будешь лежать на сковороде с выпотрошенным животом, обвалянный в муке с солью. Мда, дружок… Давлю на голову рыбешки, она хрустит. Бросаю в воду.

– На фига? – удивляется Боб.

– Пусть живет, – отвечаю, – если сможет.

Пескарик всплыл метрах в трех от берега, полежал на боку с минуту. Очухался, завилял хвостом и ушел в глубину. Может, и выживет, вернется к нормальной жизни на время. Отложит икринок, порадуется немного червячкам и мошкам, а потом попадет в щуку или на очередной крючок.

* * *

Я дома. Лежу на диване в своей комнате. В своем смехотворном, хрупком убежище. Сил нет. Тихо работает магнитофон, поет Виктор Цой юным голосом:

Вечер наступает медленнее, чем всегда,

Утром ночь затухает, как звезда,

Я начинаю день и кончаю ночь.

24 круга – прочь, 24 круга – прочь.

Десятилетняя давность. Тогда я был маленьким и наивным. Я, как все дети, скорей хотел повзрослеть. А теперь я все понял и не хочу. Уткнуться в подушку и ничего не видеть, не знать, не думать ни о чем никогда.

Я получил письмо от себя себе.

Я получил чистый лист, он зовет к тебе,

Я не знаю, кто из вас мог бы мне помочь,

24 круга – прочь, 24 круга – прочь.