Наш Современник, 2002 № 03

— А сколько минут рисуем? — спрашивал от стены робкий голос.

— Пятнадцать! — через плечо отвечал Серега.

— Мало! Давайте полчаса! — слышались возгласы.

— Картины на занятиях будете делать! — парировал непреклонный Поляков, резко чертя кучерявой бородой по воздуху. — Пятнадцать!

И сильной смуглой рукой с короткими крепкими пальцами быстро и уверенно шнырял по белому листу.

В перерыве выходили покурить на темную лестничную площадку: во всем училище давно уже был выключен свет. Облокотясь на перила, вглядывались в черное окно с россыпью горящих огней необъятной Москвы.

— Куда задумал идти, Игорек? — спросил как-то Серега.

— Если честно, в город Петра хочу рвануть, на реставрацию.

— Это серьезно… А я вот надумал в Строгана податься. Солидная контора. Работа с материалом, разные техники и приемы. Ну, а если не туда… Пошел бы в Суриковский к Глазунову. — Да, да! — заметив наше с Игорем заострившееся внимание, продолжал Поляков. — У него мужики делом занимаются. Осваивают настоящую школу, изучают старых мастеров, копируют. А то, как к нему некоторые относятся — ерунда. Главное — к чему он призывает, чему учит…

Первым из моих друзей по училищу к Глазунову поступил Игорь Наскалов. Дружба с Игорем сделала для меня невероятно близкой Мастерскую портрета. Теперь, встречая его вечером на переделкинской даче, которую мы вместе с ним сняли на зиму, я узнавал все больше ярких подробностей о личности Глазунова, о его манере преподавать, о его принципах, о тех высотах мастерства, к которым он вел учеников. Прежде всего притягивало то, что Глазунов никогда не выпячивал перед студентами свое художественное «я», ориентируя их на высокие образцы прошлого. Совсем не так обстояло дело в знаменитых мастерских Мыльникова и Моисеенко в репинском институте, где маэстро напрямую передавали ученикам личную манеру письма, размножая себе подобных.

Желая не отставать от глазуновцев, я потянулся к книгам по истории России, принял решение креститься, стал изучать Новый завет, философию. Вместе с Игорем и его петербургскими друзьями побывал в Старой Ладоге, зачарованно трогал руками фрески двенадцатого века в Георгиевском соборе, блаженно подставлял лицо ветру, вглядываясь туда, где за курганы катила мощные валы река, принесшая в нашу землю струги внуков Гостомысла.

Теперь, спустя годы, я уверен, что тогда не просто стихийно тянулся к истокам, а готовился к встрече с Глазуновым, смутно предчувствовал его истинную сущность, предполагал в нем то, что сам искал.

Первый раз в жизни я увидел Илью Сергеевича в Ленинграде летом 1981 года, после окончания предпоследнего, третьего, курса училища. В десять часов утра, размахивая ученическим билетом, я, вместе с рокочущей лавиной жаждущих встречи с прекрасным, вломился в Эрмитаж. Следуя совету Наскалова, не устремился со всеми к парадной лестнице, а сразу свернул направо и поспешил к лестнице Государственного Совета — так путь к фламандцам заметно сокращался. Добрался к ним первым из посетителей. Мигом отыскал среди нескольких фигур копирующих своего друга. Его знакомый черный чуб напряженно подрагивал, и казалось, что Игорь, подавшись вперед всем корпусом, находился внутри холста.

— Привет, — рассеянно и не сразу обрадовавшись, сказал он мне на мое горячее «Здорово, старик!» — Что? Уже?

— Ты же показать и рассказать обещал, — занастырничал я.

— Ладно, смотри. — И Игорь сложил кисти в этюдник. — Это — «Статуя Цереры». Одна из живописных вершин Рубенса. Гляди! В такой маленькой работе все есть: и тело, и скульптура, и зелень, и фрукты. Это, брат, настоящее мастерство. Тут его принцип — как на ладони. Видишь, как он трактует форму? Три кита: тень, свет и связующий их полутон. Вот этот, голубоватый. Начинал просто — доска, имприматура золотисто-умбристая, среднего тона. Потом горячей темно-коричневой краской нанес рисунок. Затем все тени раскрыл широко, но в тоне очень точно. А напоследок — проработка формы в цветах. Без переделок. Сразу. Причем, заметь — никакой тайны. Видно, как все сделано. Недаром из его школы вышли гиганты: Иордане, Снейдерс, Ван Дейк. В дальнейшем и наши все на нем учились — от Иванова и Брюллова до Врубеля раннего…

— Класс! — Восхищенно разглядывал я мастерскую копию Игоря.

— Трудно, черт! Он-то скоро писал, а я бьюсь вот уже месяц почти… Но нам, кажется, пора! Сейчас сметут…

Помогая друг другу, мы стали поспешно сворачивать хозяйство, подхватили его и побежали в сторону итальянских кабинетов. По дороге Игорь объяснил, что кабинеты сейчас для публики закрыты и почти все глазуновцы «ведут» там по второй копии вплоть до самого вечера.

Мимо бабульки, бдительно сидящей в проходе на стуле, я прошмыгнул как свой — тащил копию Наскалова. Внезапно к нам сзади подлетел Алексей Солдатов, сокурсник Игоря, взволнованно выпалил:

— Шеф здесь!

— Жди меня, — засуетился Игорь. — Не теряй из виду. Если потеряешь, встречаемся в общаге на канале Грибоедова в пять часов…

Я отошел к окну и стал дожидаться Глазунова. Не хотелось упустить возможность встретиться с ним лицом к лицу

Вдруг в зале, уже давно заполненном посетителями, показались глазуновцы. Впереди шли двое мужчин: один — высокий, с вытянутым лицом (как я узнал позже, профессор из Репинки Михаил Михайлович Девятой), другой — Глазунов. Я скорее не узнал, а именно почувствовал — это он.

Неожиданно Глазунов застыл перед «Петром и Павлом» Эль Греко. Все остановились, сбившись в кучку, напружинились, вытянув шеи, готовые внимать каждому звуку.

— Вот, дорогие друзья! О чем говорили! Основные точки. Здесь, — схватил себя за лоб Глазунов. — Здесь, — ткнул пальцами в скуловые косточки. — Яйцо, — обвел ладонью вокруг рта. — И два гвоздя, — указал на глаза. — Глядите, как у Павла, тире Савла, великолепно, мощно выявлено! Но это не сухая схема, здесь — принцип, идея построения головы. Ведь голову можно отрубить, а идея головы останется… Платон! Верно?..

Я топтался в каких-нибудь трех метрах от Глазунова. Илья Сергеевич скользнул по мне взглядом и тут же грозно рыкнул назойливому дядечке из толпы, втиснувшемуся к студентам:

— У нас не лекция и не экскурсия!

Только тут я заметил, что вблизи Глазунов выглядит издерганным и измотанным, и, не желая попасть под его гнев, остался на месте, когда все прошли за ним в закрытые залы смотреть копии.

Да… Мало было выдержать экзамен в Суриковский. Главным и в тысячу раз более трудным экзаменом для меня была приближающаяся встреча с Глазуновым, показ ему моих работ, когда, возможно, придется отвечать на его острые вопросы. Интуиция рисовала мне Глазунова не только как фигуру огромного значения для России, но и как глубоко родственную мне натуру, к которой меня тянуло точно магнитом. И я страшно боялся, что он не захочет тратить на меня свое драгоценное время, знал, что не переживу, если он меня к себе не допустит, заранее признавая окончательность его оценки, причем не только моих способностей к искусству, но и самой русскости моей, того, истинно ли я люблю Россию, или же фальшивлю тут в чем-то. Роковая встреча близилась. В томительном ожидании ее все во мне дрожало, словно встревоженная струна.

На всю жизнь запомнился жаркий майский день 1982 года, когда Серега Поляков и Игорь Наскалов помогли мне дотащить до института вязанку моих работ, отобранных с их участием. Мы быстро расставили холстики и рисунки в коридоре от окна до двери в Мастерскую портрета. Наконец, в глубине коридора появился Глазунов. Илья Сергеевич стремительно подошел, издали оценил ситуацию, вместил в нее разом и меня, и Полякова с Наскаловым, и мои картинки.

— Все вижу, — сказал теплым, но усталым голосом. — Здравствуйте, дорогие друзья. Сейчас приду…