Наш старый добрый двор

— Чудак! — рассмеялся Каноныкин. — Да я тебе куда хошь залезу. Чтоб моряк да не залез! К сапожкам своим гипсовым я уже попривык. Третий месяц в этой обувке хожу. — Он распахнул халат, поглядел на ноги, постукал ими друг о дружку.

Ива тоже посмотрел на шершавые потемневшие гипсовые повязки. Края их разлохматились, светлыми латками выделялись места бывших «окон». Вокруг них повязки были серовато-коричневыми от йода и запекшейся крови.

— Что, красивые сапожки? — усмехнулся Каноныкин. — Хорошо, что так обошлось, а то перебирал бы сейчас культяхами, а война без меня бы шла… Так ты говоришь, залезть на кухню можно так, что никто и не заметит?

— Да! Нас давно погнали бы, если б увидели, что лазим туда.

— Ну тогда порядочек! Значит, погуляем. А то здесь, тезка, такая скукотища, помрешь от нее, и точка. И на фронт не пускают, хотя дела там тревожные. Прет немец. Невозможно как прет!..

Купленная у Никагосова «сменка» пришлась Каноныкину впору. Он стоял посреди заваленной хламом старой кухни и сетовал на то, что нет зеркала.

— Считай, три года себя в гражданском не видел, — говорил он. — Как на флот пошел, так и не брал пиджака в руки. Ну что, братишки, фартовый видок, а?

Минасик, Ива и Ромка оглядели Каноныкина со всех сторон и заверили, что вид у него вполне фартовый.

— Вы вот что: кают-компанию свою в порядок привели бы, — сказал Каноныкин. — Мебелишку ломаную в угол свалите, мешать не будет, на середину стол вот этот выдвиньте, он пока еще дышит, стулья, которые не на трех ногах. Паутинку обдерите, и будет морской порядочек…

Одежду повесили в старый, полуразвалившийся гардероб, дверцы его связали проволокой. Назад по стенке Каноныкин соскользнул ловчее всех, пожал руки своим новым друзьям и еще раз предупредил их:

— Только ша, корешки, без ля-ля, чтоб не расстраивать лишний раз товарища главврача…

Однажды вечером, когда Ива дежурил у телефона, Ордынский вышел из своего кабинета, прикрыл выкрашенную белой краской стеклянную дверь и, глянув на Иву, спросил:

— Когда ж ты уроки готовишь?

— Сразу после школы, товарищ военврач второго ранга!

— Небось, одни колы таскаешь?

— Никак нет. За неуспеваемость из Юнармии отчисляют.

— Кто отчисляет?

— Комполка Вадимин. Он наш учитель.

— Знаю, знаю такого… Отчисляет, говоришь?

— Так точно!

— А выправка у тебя, однако, молодецкая. Это что ж, комполка так вас вымуштровал?

— У нас дважды в неделю строевая подготовка.

— Хм… Ну заходи ко мне, поговорим, Ива, телефонный мальчик… — И, неожиданно рассмеявшись, спросил: — А почему тебя назвали Иваном? Не знаешь? В чью-то честь, наверное?.. Назвали бы лучше Глебом. Красивое имя, не правда ли?..

Патруль приходит на помощь

Всякий раз, когда мадам Флигель видела свою внучку в обществе Минасика, Ивы и особенно Ромки, она приходила в смятение.

— Не знайся, муленька, с этими хулиганами, с этой аварой [12] ! Нам хорошо известно, что это за компания; мы же отвечаем за тебя перед твоей мамочкой, перед папой Гришей.

— Сейчас так опасно! — вторила ей дочь. — В городе сплошные грабежи…

Слухи о грабежах тревожили многих на Подгорной улице. Но больше пугали рассказы о том, что по ночам с немецких самолетов выбрасывают парашютистов, одетых в гражданское платье и владеющих русским языком. От этих диверсантов можно было ожидать бед похуже, чем от грабителей.

12

Бродяги (груз.).

— Мне говорили знаюсцие люди, — докладывал соседям Никс, — сто диверсанты пытались отравить истоцники водоснабзения города. Лицно я буду теперь делать химицеский анализ воды.

— Хорошо у меня сын почти кандидат наук, — говорил всем старик Туманов, — он анализы умеет производить. Но как другие будут устраиваться? Вдруг вода уже отравлена, у нас все ведь может быть.

— Я воду не пью, — заверял его Никагосов, — я вино пью. Мне диверсант в бутылку не плюнет, пусть попробует. Вы Никагосова не знаете. Вот умрет Никагосов, тогда поймете, что я был за человек!

— Секспир, — усмехался Никс.

— Ты на себя посмотри лучше! Над тобой весь дом смеется!..

Такие перебранки сразу же обрывались, как только на террасе показывался летчик в своем кресле-коляске. Не то чтобы его боялись, а просто как-то совестно было болтать при таком человеке всякую ерунду.

В тот памятный вечер агитбригада юнармейского полка давала свой первый концерт в морском госпитале.

Мак-Валуа ужасно волновалась, а тут еще Ромка, показав на Каноныкина, взял да и ляпнул ей:

— Он, между прочим, в морской пехоте был в Керчи. Может, даже ваших племянников знает.

Мак-Валуа бросилась к Каноныкину с расспросами, но тот сразу как-то потемнел лицом, сморщился, точно от боли:

— Не могу, мамаша. Извините меня, не могу я вспоминать, бессонница меня потом берет: ребята как живые приходят. Не могу!..

Ива видел, как Каноныкин вышел во двор, посидел на скамейке в госпитальном скверике, потом, бросив под ноги недокуренную папиросу, нырнул в кусты в том самом месте, где в высоком кирпичном заборе была проделана лазейка. Сразу ее ни за что не заметишь, но если вытащить несколько кирпичей, то безо всякого труда можно выбраться в безлюдный переулок, по нему спуститься до нижнего двора, а там уже к старой кухне ход известный — по стволу глицинии.

Иве с Минасиком тоже не удалось побывать на концерте — в этот вечер они заступали патрулями.

— Подменил бы кто нас… — начал было Минасик, но Ива, хотя ему тоже до смерти хотелось остаться, строго отрезал:

— Не положено без уважительной причины!

То, что им обоим давно не терпелось послушать, как Рэма будет петь «на публике», к разряду уважительных причин не относилось.

— Пошли! — сказал Ива.

— Пошли, — вздохнул Минасик.

В отгороженном простыней коридорном тупике Мак-Валуа в последний раз наставляла своих питомцев. Ромка стоял в костюме кинто — в широких шароварах из черного сатина, подпоясанных матерчатым кушаком, — и корчил рожи. Под носом у него были нарисованы лихо закрученные усики.

— Все лицо в помаде-краске, сама как мандарин. — Ромка напевал, прищелкивая пальцами и коверкая слова. — Это сами настоящий парфумерный магазин!.. Как спою — все со смеху помрут, вот увидите.

— Рома! — умоляла его Мак-Валуа. — Ни в коем случае не пережимай! Публика это сразу же заметит…

Ива подошел к Рэме, тронул лежащий на ее коленях аккордеон.

— Ты будешь петь про снег?.. Ну в общем: я вернусь, когда растает снег.

— Обязательно. Это очень хорошая песня.

— Да, хорошая… Ну ладно, нам пора. Пошли, Минасик.