Наш старый добрый двор
Шрифт:
«Работают все радиостанции Советского Союза…»
Эту фразу Ива услышал на улице. Прямо над ним висел мокрый от недавнего дождя колокол репродуктора.
— Работают все радиостанции Советского Союза…
Рядом с Ивой стояли незнакомые люди. Смотрели с испугом на репродуктор. Какая-то старушка в черной накидке начала мелко и быстро креститься. Рабочий в кепке с заломленным козырьком сказал сквозь зубы:
— Война, значит? Ну что ж, им же хуже будет…
Страха Ива не испытывал. Совсем другое чувство заполнило его до краев. Он не смог бы объяснить, что это было за чувство. В нем смешалось все: и удивление, и ожидание чего-то совершенно невероятного,
Несутся в атаку наши танки, горит земля, пятятся фигурки врагов. Вот они уже бегут, а за танками лавина красных всадников. Они летят, шашки наголо, сквозь рваные всполохи разрывов, сквозь дым и пламя. И победно заглушает гром сражения ликующее «ура». И музыка, музыка! Еще секунда, мелькнет слово «Конец», и кто-то из самых нетерпеливых, пригнувшись, побежит через зал к выходу.
Это кино. В нем все исчезает, как только зажигается свет. Остается белый прямоугольник экрана, бестолковая давка у дверей и ощущение почти что разочарования — все кончилось, исчезло: и атаки, и команды беззаветно храбрых командиров, и бульдожьи морды врагов в стальных касках с рожками. Вместо этого будет знакомая улица, продавец воздушной кукурузы на углу, двор, три старые акации да еще тонконогие ученицы дочери мадам Флигель с громадными черными папками для нот. Они бегут по лестнице флигеля, высовывают на ходу язык, дразнятся.
— А вот я вас гранатой, козы!..
Воздушная кукуруза, или, как ее называют в городе, бады-буды, похожа на старинную ручную гранату. Сладкий розовый шар, слепленный из поджаренных кукурузных зерен.
«Козы» визжат, в испуге отмахиваются своими папками, как будто и вправду сейчас разорвется граната. А с балкона флигеля уже несется:
— Вы поглядите на этого хулигана! Он как с цепи сорванный! Мама! Где наш чайник с кипятком?..
«Козы» давно убежали, во дворе никого нет, бады-буды больше не кажется сладкой. Надо идти домой учить уроки…
И вдруг все сразу изменилось в жизни. Так неожиданно и резко.
Война… Война… Война…
Она где-то далеко на западе, у самой границы. Там уже фронт, бессонное небо над горящими деревнями, грохот и дым, чья-то смерть. Как трудно это представить себе здесь, в тихое летнее утро, в городе, где все по-прежнему безмятежно, несмотря на то, что в судьбу этого города, а значит, и в судьбу Ивы вместе с твердыми словами «Работают все радиостанции Советского Союза…» вошло нечто пугающе незнакомое. Ива вслушивался — слова звучали торжественно и властно, они заставляли людей стоять прямо и настороженно, как стоят солдаты в боевом строю. Ива тоже стоял так, вытянув руки по швам, подняв голову к репродуктору, слушая взволнованный перестук сердца:
— Война… Война… Война…
Летчик не пропускал ни одной сводки Совинформбюро. В его комнате на стене висела большая карта с воткнутыми в нее флажками: черные — это оставленные нами города; белые — города, которые бомбила немецкая авиация.
Старьевщик Никагосов забросил свой мешок, перестал ходить с ним по дворам. Целыми днями теперь сидел он в своем подвале, латал что-то, перекраивал, а Михель набивал подметки на старые штиблеты и сапоги.
— Скоро в магазинах ничего не будет, — говорил Никагосов. — Война, что сделаешь? Выходит, это барахло стоит чинить, красить, люди еще поносят, правильно?
— Прафильно, — соглашался Михель. — А нам с топой пудут теньги.
— Слушай, сосед, а если немцы сюда придут, они тебя небось начальником над нами сделают, а? — Он смеялся раскатистым своим смехом с кашлем
пополам, хлопал Михеля по худой спине. — Так что готовься в начальники, старый черт!— Ты турак, — Михель невозмутимо продолжал наващивать дратву. — За такой глюпый слова я буду готовить тля тебя один польшой палка…
Ромкин отец не был больше директором ресторана «Олимпик», потому что ресторан ликвидировали, а вместо него открыли столовую для летчиков. Теперь Ромкин отец ходил в военном кителе и в фуражке защитного цвета, правда, без петлиц и звездочки.
— Ему звание должны дать, — хвастался Ромка. — Капитана, не меньше. И фуражка другая будет, как у летчиков.
Но пока что Ромкин папаша ходил без звания и по-прежнему, возвращаясь вечерами домой, нес в руке скрипучую корзину, плотно закрытую крышкой.
В школу с войной тоже пришли изменения: многие учителя были призваны в армию, и математику теперь преподавал какой-то странноватый дядя с козлиной бородкой. Решая на доске задачи, он без конца ошибался, стирал написанное ладонью, писал заново.
Отличников у него не было. Неуспевающих тоже.
— На «отлично» только я сам знаю, — говорил он. — На «хорошо» знают отличники. А на «посредственно» — все остальные ученики.
А раз так, то отныне Ромке было обеспечено твердое «посредственно», и жизнь его стала просто замечательной.
Вот если б еще не война. Каждый ее день приносил взрослым все новые тревоги и беды. Пропали без вести племянники Мак-Валуа. Оба и сразу. Под Керчью.
— Но как же так? Как же так? — Она обращалась с этим вопросом ко всем и к каждому, словно кто-то мог ответить ей на него. — Всего месяц назад мы проводили их! Так же не бывает, правда так не может быть, чтобы сразу и оба?..
Погиб под Смоленском боевой товарищ летчика, с которым тот вместе летал еще над желтой рекой Халхин-Гол.
— Валька! — кричал ему по ночам летчик. — Валька! Слева заходит! Держись, Валька! Я иду! Иду…
— Пап! Ты что, пап?..
— А? Кто?.. Это ты, Шурец?.. — Ухватившись за ремень, летчик подтягивался, садился на кровати, нашаривал в темноте папиросы. — Худо мне, брат… Но ты спи, спи. Снится мне, понимаешь. Ребята наши снятся…
— Тц-тц, — сокрушенно цыкал языком Ромкин отец. — Как плохо жить стали — все по карточкам, все по нормам. Вот Михеля выселять придут, он же немец, на дорогу даже продукты собрать не сможем. Тц-тц-тц…
Старик Туманов кивал головой, поддакивал. Остальные молчали, как будто это не Ромкин отец цыкал, а скрипела корзина, которую он каждый вечер тащил к себе на четвертый этаж.
Но Михеля Глобке никто не пришел выселять. Ему было под восемьдесят и у него была больная жена. Говорят, профессор ходил куда-то, хлопотал за них.
Не купи дом, купи соседа…
Госпиталь на углу Подгорной
На углу Подгорной, наискосок от Ивиного дома, открыли эвакогоспиталь. Это был не просто госпиталь, каких в городе появилось уже немало, а морской госпиталь.
Главным его врачом назначили известного в городе хирурга Ордынского. Ива впервые увидел этого человека прошлой зимой, когда ходил с мамой в больницу вырезать гланды. Только тогда будущий военврач второго ранга носил не короткую черную шинель и фуражку с крабом, а обычный мешковатый костюм и ничем не примечательную фетровую шляпу.
Несколько раз Ордынский приходил к профессору.
Лет сорок назад они учились вместе в Германии. Будущий профессор по необходимости: за участие в студенческих «беспорядках» он был исключен из Московского университета без права поступления в высшие учебные заведения Российской империи, ну а Ордынский скорее всего просто из прихоти.