Наша Няша

Выскочив из автобуса, она отметила краем глаза знакомую сутулую фигуру парня с нечёсаными лохмами на голове. Чёрная тройка на нём смотрелась не лучше, чем на их попугае семейные трусы отца – высмеяла Маняша нелепого модника.

Прежде чем заметила на его лице невыразимую тоску смертельно раненного человека. Длинные худые пальцы мяли сигарету. Она тлела, пальцы дрожали. Глаза Кудыкина уставились в пустоту слепыми бельмами.

– Миш, ты чего? – не смогла пройти мимо внучка своей бабушки.

Её всегда пробирало при виде чужого горя. До самых-самых потаённых душевных закоулков. Ноги сами собой поднесли к одногруппнику. Рука без спроса легла на опущенное плечо – оно дёрнулось, Кудыкин даже не обернулся.

– Я не уйду, – твёрдо уведомила девушка, всерьёз постигающая цену себе и окружающим. – А ты не останешься здесь один в таком состоянии. Тем более перед зачётом, о котором ты знаешь только понаслышке. Совсем не готовился?

Кудыкин повёл головой, упорно не желая общаться.

– Значит, не пойдём на зачёт вместе, – продолжала безжалостно давить Маняша.

Чувствовала, что ему это нужно. Бабуля говорила: упрямей всех отвергают участие те мужчины, которые больше всех в нём нуждаются. И Кудыкин на глазах сдавался. Растерянно заморгал, словно очнулся в незнакомом месте. Неловким движением сломал сигарету.

– Иди, – выдавил он, сглотнув так, что подпрыгнул острый кадык на худой шее. – Я… потом. Скоро.

– Уже бегу, – иронично поддакнула Маняша, поправив свалившийся на глаза локон.

Кудыкин медленно обернулся. И чересчур пристально посмотрел в глаза настырной липучки.

– Ты сегодня… ничего, – выдавил он комплимент.

Ну, сегодня, положим, она такая же, как всегда. Только немного измотана вчерашним переездом, который украсил грандиозный прощальный скандал. А так всё без перемен. Тёмно-русые волосы уложены в стиле ампир – бабулина школа. Сзади рыхлый воздушный пук, на висках волнистые пряди – очень женственно и необычно.

Джинсы, белая широкая рубаха с пышными воланами по вырезу и рукавам. Сверху широкий жилет. Ничего выдающегося.

– Будешь говорить? – потребовала конкретики Маняша, демонстративно глянув на обычные часики. – Или я не попаду на зачёт?

Кудыкин тяжело выдохнул, ещё больше ссутулился и объявил просто чудовищную вещь:

– Мамка умерла.

Маняша обомлела. Смерть матери – какой бы та ни была – самый ужасный удар судьбы. Сирота – как она для себя понимала – это уже не ты. Какой-то калека, из которого выдернули стержень. Муха с оторванными крыльями, что снова и снова тщится взлететь с подоконника, где её ждёт голодная смерть. Смерть мамы это самое и есть: вечный голод опустошённой души.

– Миш, повтори, – жалобно пробормотала она.

– Мамка умерла, – опустив голову, глухо пробубнил он и шмыгнул носом. – Вчера хоронили.

Двадцатишестилетний парень, казавшийся однокурсникам вполне взрослым мужиком.

– Господи! – взметнулась её рука к небритому помятому лицу и принялась гладить заросшую щёку: – Как же так?

Кудыкин накрыл её руку своей. Дёрнул губами в попытке улыбнуться.

– Миш, пойдём куда-нибудь, сядем, – попросила Маняша, стесняясь его порыва и осторожно отбирая руку. – Что-то у меня коленки размякли.

– Выпить хочешь? – спросил незатейливый представитель не слишком одухотворённой молодёжи.

Чем привык спасаться от всех бед, то и предложил. Весьма кстати, ибо Маняшу это привело в чувство. Она встрепенулась и цапнула его за руку: жёстко, требовательно.

– Выпить не хочу. Некогда. У нас с тобой зачёт.

– Так я ж… – растерянно заморгал Кудыкин светлыми длинными роскошными ресницами. – Не готовился.

– Войдём вместе, – командовала Маняша, утягивая его за собой. – Сунешь мне билет, я тебе всё напишу. На допы ты, конечно, не ответишь. Но зачёт получишь.

– Всё равно больше учиться не выйдет, – вяло отбивался он, тем не менее, переставляя ноги в нужном направлении. – Работать надо.

– Четвёртый курс закончить надо, – пыхтела, не сдаваясь, Маняша и тянула его, тянула за собой. – На пятый легче восстановиться, чем снова идти на четвёртый. И вообще! Не спорь. Что я с тобой, как с маленьким? Опоздаем. А у нас ещё куча дел.

Какие у них могут общие дела, Кудыкин не спросил. Прибавил шагу, крепко держась за свой слабый, но упорный буксир. Удивлённые взгляды тех, кто их знал, внучка своей бабушки игнорировала с непревзойдённой лёгкостью.

– Мэри, – заступив им дорогу, насмешливо поприветствовал её тот, кого хотелось видеть меньше всего. – Ты, как обычно полна сюрпризов. Завела себе ручного гамадрила?

Рядом с красивым, спортивным, наглым и богатеньким Лобачевским всегда какие-то подхалимы. Вьются вокруг, как рыбы-прилипалы вокруг кита. С жадностью бродячих собак заглядывают в глаза. Клянчат завистливыми взглядами: брось нам, брось кусочек своей красивой сладкой жизни.

– Наша Маша, как всегда, оригинальничает, – с насмешливой ленцой протянула очередная пассия Лобачевского.

Все, кроме него захмыкали. Кудыкин и вовсе посмурнел. Стоял перед шайкой жестоких холуёв, сжавшись и скалясь. Словно тощий ободранный волк, зажатый сворой откормленных псов.

– Лобачевский, ты всем хорош, – крепче сжав его руку, через силу улыбнулась Маняша их псарю. – Уж на тебе природа точно не отдохнула. Умный, смелый, умеешь принимать решения. Прирождённый лидер.

– Допустим, – посерьёзнел навязчивый собеседник. – Ты к чему это?

– К тому, Макс, что у тебя всего один недостаток. Догадываешься, какой?

– Я жесток? – с непритворным интересом уточнил он.

– Ты тиран, – всё так же вежливо поправила его Маняша и тихо потребовала: – Нагнись.

Честно говоря, не ожидала, что он пойдёт на это. Он пошёл. Шагнул вплотную и склонил голову, подставляя ухо.

– Макс, – как можно тише прошептала она, решившись на дико безумный шаг. – Я тебя ненавижу. Так же безгранично и безоглядно, как прежде любила. А сейчас могла бы убить.

Лобачевский чуть выгнул шею, глянул искоса прямо в глаза. Взгляд был острым, бьющим в упор, как выстрел.