Наше счастье украли цыгане

— Тормозни! — хлопнул Куркин по плечу водителя. — Пойдём, покажу кое-что, — кивнул он мне.

Автомобиль остановился на деревенских задах. Как-то и не заметила, что выехали из Ключей. Это похищение? По одну сторону от дороги значился ряд домов с примыкавшими к ним огородами, по другую — поле с колыхавшейся на тёплом ветру травой.

— Видишь это поле, Светлана? — вытянул вперёд руку кооператор. — Что ты о нём думаешь?

Видит бог, я действительно задумалась в поисках ответа, но вопрос оказался риторическим. Ответа Куркин не ждал.

— Вопиющая непрактичность, согласна? Засеивать такие огромные площади клевером, который идёт лишь на корм скоту — что за глупость! Половина из того, что здесь скашивается, пропадает. Потому что нашему колхозному скоту столько кормов не требуется. У нас здесь не животноводческий центр, показатели по молоку и мясу скромные, не этим берём. Изначально, в царские времена, село задумывалось как очаг малой провинциальной промышленности. Поэтому и консервный завод появился. Ему больше сотни лет. Вон, здание виднеется, видишь? — показал он на грязно-кирпичное пятнышко в окружение изб. — Как построили в девятнадцатом веке, так и стоит. Ни одного капитального ремонта не делалось! И все советские годы заводом живём. Так не надо ничего придумывать, надо развивать заводскую инфраструктуру! Почему площади бездействуют, давайте сопутствующие производства строить — выпускать газированные и минеральные воды. В десяти километрах отсюда есть источник минеральной воды — никому не нужен на хрен, столько денег пропадает. Давайте майонезы делать, кетчупы, соусы всевозможные — они всё более востребованы, люди понимают, что питаться можно и нужно лучше. Да и потом, здесь же отличное место для отдыха и рыбалки. До Волги три километра. Лес, полный живности. Можно построить небольшие гостиницы коттеджного типа, мотели — пусть так называются, как в Штатах. Летом — купание, рыбалка, охота. Зимой — лыжи, коньки, те же охота с рыбалкой. Каток не проблема организовать. Снегоходы можно сдавать в аренду. По уму если — тут можно сделать чисто рай! Люди потянутся, тот дурак, кто не верит в это. Люди жаждут этого — лучшей жизни. Председатель наш — дурак, он не верит. Ну да ладно, скоро вот землю начнут в аренду выдавать, а чуть позже и вовсе продавать — тогда и завертится движение. Кто успеет места занять — молодец, кто не успеет — быть тому крестьянином до скончания дней. Я успею, будь уверена.

Он мечтательно взирал на клеверное поле. Красивое, большое, оно переливалось травяными волнами и приглашало нырнуть в свою успокоенность. Какие заводы, какие коттеджи, говорило оно, здесь и так прекрасно!

— В общем, вы должны мне сказать, — выдохнула я, — есть у вас аналогичное пятно или нет. В случае если отцом окажитесь вы, обещаю алиментов не требовать, претензий не предъявлять. Всё, что я хочу — тихое понимание, кроткая истина. Да, отец вот этот. Мне кажется, я многого не требую.

Засунув руки в карманы брюк (трость в машине — не больно и нужна походу), не реагируя на меня, Вячеслав Куркин задумчиво и мечтательно взирал на поле клевера. И мчались по нему на конях бояре в шубах, и трубила в горны челядь, и метались среди снегов почти смирившиеся со своей благородной погибелью зайцы, лисы и волки.

— Ты осталась бы здесь жить, Света? — соблаговолил наконец обратиться он ко мне.

— В деревне? Ни за что!

— Ну а если бы здесь своё дело имелось? Надел землицы, небольшое производство, нормальные доходы? Перспектива на будущее и гордость за то, что ты человек свободного труда?

Усмехнулась.

— Я бестолочь, — ответила. — Моя участь — умереть пьяной под забором после пятого развода с мужем-кинорежиссёром.

— А вот мне кажется, — этак выразительно, вот мол какой я глубокий мужчина, заглянул он в мои глаза, — что в тебе есть нужная хватка. У тебя бы получилось. Просто ты ещё молода, многого не понимаешь, да и собственником себя представить не можешь — а это совсем другое ощущение, поверь мне. Можно бы даже удочерение сделать, я не против. Школу бы закончила — и сюда. Сначала в помощницах у меня, потом бы тебе всё отошло. Я же не вечный. Расширим с тобой бизнес многократно. Признаюсь тебе, я всегда опасался заводить детей. Может, не столько их опасался, столько того, от кого заводить, самок этих глупых и истеричных. Но такой дочери я только рад. В тебе мой психотип, я чувствую это.

— То есть вы хотите сказать, что я действительно ваша дочь? То есть, родимое пятно у вас имеется?

— Не надо ничего объяснять и доказывать, — поморщился он, и мне это показалось удивительным и странным. — Это лукавый и коварный путь. Надо просто принять отношения как данность, как договор, все пункты которого не подлежат обсуждению. А фамилию, если захочешь, сменишь. Светлана Куркина — по-моему, звучит. Как тебе название для компании — «Отец и дочь Куркины», а? Как в дореволюционные годы. Стильно. Элегантно. Мне нравится.

Я посмотрела на него искоса, посмотрела, а потом жахнула:

— Что-то мне подсказывает, что заколебусь я аборты делать с таким папашей.

Повернулась и зашагала к ближайшему повороту. Вот он — дороженька к деревне поворачивает. Сотня метров, не больше.

— Меня не провожать! — бросила через плечо. — Я к природе за милостями.

Не прошло и минуты, как «Волга» обогнала меня и, не останавливаясь, обдав пылью, понеслась куда-то вдаль от Вешних Ключей. Возможно в Ольховку — не исключено, что она именно в той стороне. Куркин повернулся в мою сторону и на пару секунд сквозь не слишком чистые автомобильные стёкла одарил меня проникновенным взором. «До новых встреч!» — говорили его внимательные и колючие глаза.

Ну, всё может быть. Зарекаться не буду.

КУСОЧЕК ШАГРЕНЕВОЙ КОЖИ

Любите ли вы Бальзака, как люблю его я?

Э-э, нет, вы не любите Бальзака, как люблю его я.

И вправду, как можно в конце восьмидесятых годов двадцатого века любить Бальзака?

Как его издают ещё до сих пор, вот что удивительно? Это же совершенно другой мир, изнанка действительности. Советской и любой другой. Ничего общего с повседневными реалиями.

Впрочем, наверняка именно поэтому и издают. Чтобы у читателя формировалось чёткое понимание: такого уродливого мирка вы уже никогда не увидите. Радуйтесь, что не живёте в нём.

Но странным образом волнует он меня.

В театре как-то раз ставили «Шагреневую кожу». Шла она недолго, так как все, включая меня, признали постановку неудачной. Мать успела сыграть обе главные женские роли — Полину, возлюбленную Рафаэля, добросердечную простушку, и Феодору, светскую львицу.

Надо заметить, что дворянка Феодора получалась у неё лучше, несоизмеримо лучше, чем честная давалка Полина. В образе Феодоры все мамочкины мечты словно превращались в реальность — званые балы, шампанское в хрустальных бокалах, ласкающие сальными взглядами выпуклости дамских телес усатые банкиры и гусары. Да, она плескалась здесь в своей тарелке.

Полину она не чувствовала и не понимала. Она превращалась в этом образе в обыкновенную колхозницу. Колхозниц она терпеть не могла, потому смотрелась в этой роли жалко. Увы, она так и не смогла преодолеть крестьянскую ограниченность в восприятии искусства и преломляла его в себе в соответствии с собственной психикой. Именно поэтому ей не блистать на Бродвее. И даже во МХАТе.

Я же целиком и полностью олицетворяла себя только с Рафаэлем. Его в театре пытались изобразить три актёра, в том числе Серёженька Костылев, мамочкин полюбовник и мой добрый приятель. Все неудачно. По-советски. Заблудший человек ушедшей эпохи. Не успел прочитать Маркса, а потому обменял радости жизни на призрачность богатств. На плен непрестанно уменьшающейся шагреневой кожи.

Никто, кроме меня (я утрирую, но мне это нравится), не видел в нём Вызов. Вызов, брошенный окружающему миру. Обжигающее Отчаяние, которое побудило его отказаться от размеренной логики жизни и обменять его на сюрреалистическую хрупкость действительности. Пугающую Обречённость, толкнувшую его на сделку с потусторонними силами и не позволившую вернуться в явь — да просто потому, что пути назад уже не было. Ну кто ещё из окружающей биомассы решится на такое?!

Блин, я сыграла бы его лучше всех этих недоделанных актёров! Клянусь, лучше!