Нашествие хазар (в 2х книгах)
Шрифт:
И это она вчера была у него и, если бы я приехал на пару часов раньше, то мы бы с ней встретились… Сестра передала весть, от которой моё сердце сразу похолодело: мама наша тяжело больна и скоро преставится…
Но в тот день ещё раз довелось испытать сильное волнение, когда я узнал от Фотия, что нас с Мефодием намереваются послать в Тефрику для обмена пленных. Значит, я могу ещё раз повидать родительницу перед её кончиной…
Как жалел, что рядом нет Константина. Он бы подал нужный совет перед тем, как состоится откровенный разговор с патриархом.
Буду действовать, как раньше. Если философ меня понял, то поймёт и Фотий.
Рукопись его заканчивалась описанием правления Феодоры [173] ; незадолго до того, как её с дочерьми заточил в монастырь родной сын, она вдруг возымела сильное
Императрица послала сановников Судалу, Дуку и Аргира (последний Иктиносу-регионарху приходился отцом). Они одних распяли на деревьях, других поразили мечом, третьих бросили в морскую пучину. Так погибло до ста тысяч человек, а их имущество привезли в Константинополь и передали в императорскую казну.
[173] Фотий опубликовал свою работу по истории павликианского движения в 864 году, уже проследив в ней период намного больший, чем тот, с которым познакомился в рукописи Леонтий. Там уже патриарх поведал и о Карбеасе, следующим за Сергием-Тихиком ересиархе: «Карбеас - убийца, который прожил несносно долгие годы. Он, наконец, вследствие болезни закончил свою жизнь. Он назначил преемником в тирании и нечестии зятя по дочери и племянника по происхождению Хрисохира. От будущего же воздержимся, не имея знаний и не будучи осведомлёнными», - так закончил Фотий эту историю.
Но я-то хорошо знаю, как складывалась потом судьба оставшихся в живых павликиан и как, непокорные, привлекая последователей своей веры, они продолжали воевать против целого ромейского государства…
В дверь постучали, вошёл Джамшид, неся на подносе фруктовые соки и хлеб. Увидев почти сгоревшие свечи, показал в улыбке ослепительно белые зубы, - догадался, что только сейчас я положил в стопку последний прочитанный мною лист…
До этого мне не удавалось подробно поговорить с юношей, указал на стул:
– Садись, Джам. Расскажи, как живёшь? Обижает ли кто?
– Хорошо живу, отче… Учусь. Никто не обижает, если только с товарищами по школе иной раз повздорю… Я же галерник, сила есть, за себя постою всегда, - другие это знают и не лезут…
– Молодец!
– весело и искренне похвалил я негуса.
Лицо Джамшида, несмотря на похвалу, вдруг помрачнело, и он спросил:
– Леонтий, я узнал, что философ болен… Серьёзна ли его болезнь?…
– Джам, телесная боль излечима, и Константин может её превозмочь, а вот душевная…
И тут снова в дверь постучали, и слуга объявил, что идёт его святейшество. Джам взял пустой поднос, поклонился и вышел.
Фотий, одетый по-простому, без пышного патриаршего одеяния, показался мне меньше ростом, и взгляд его глаз излучал не обычную строгость, а теплоту. Это меня подбодрило и ещё более подвигнуло на доверительность. Я поцеловал Фотию руку, а свою положил на рукопись и сказал:
– Владыка, сей труд достоин искренней похвалы.
– Леонтий, я очень рад, потому как эта похвала звучит из уст первого читателя и, надеюсь, неплохого знатока истории павликианского движения… - и в карих глазах патриарха снова вспыхнули тёмные точечки.
«Знает… Обо всём уже знает. Но пока не пеняет… - промелькнуло у меня в голове, и на душе полегчало: - Значит, можно начинать разговор…»
И я поведал ему то, о чём собирался…
По окончании исповеди Фотий благодарственно положил ладонь на моё плечо и слегка его потрепал:
– Рад, что проявил чистосердечие, Леонтий… Но пусть наш разговор останется строго между нами… Забирай придворного врача и отправляйся пока в монастырь. Да, и вот возьми две охранные грамоты для русов-киевлян. А Константину и Мефодию скажи, пусть после «Евангелия» начнут переводить «Деяния Апостолов» и некоторые места из «Церковных служб», чтобы ими открыть «Зачала» [174] православных чтений на славянском языке в День Христова Воскресенья и далее на каждую седмицу - на все пятьдесят, которыми, ты знаешь, содержится в совокупности годовой «триединый» круг, ибо в существе его лежит «явнотайность» Триединого Божества… - Фотий немного помолчал, как бы впитывая в себя премудрость сих слов, а потом приобнял меня.
– Ну, с Богом! А посольство в Тефрику встретите у себя в монастыре, затем к нему с Мефодием присоединитесь…
[174] «Зачала»– короткие отрывки.
Получив
из рук Леонтия охранные грамоты, Доброслав рассудил:– Дубыня, я поеду к Константину, а тебе придётся пока остаться здесь. Князь Аскольд обязал нас сноситься с купцами и докладывать обо всём, что тут деется. Я же должен помочь философу встать на ноги. Врачи?! Знаю их, ещё с Крыма. Только травы лечат человека! Так говорил жрец Родослав…
И как бы в подтверждение правильности распоряжения Клуда из Болгарии прискакал гонец, сообщивший, что Дир ещё гостит у царя Бориса; увидел его младшую сестру и увлёкся ею… И Дубыня сразу же отправился в предместье святого Мамы, чтобы уведомить об этом тех купцов, которые через день отправлялись в Киев.
Доброслав, прежде чем положить в тоболу статуэтку Афродиты, тщательно потёр её о рукав рубахи, в которой ходил ещё будучи поселянином в Крыму. Одеяние стражника сложил на каменную лавку в казарме рядом с одеждой Дубыни, - она тоже теперь не понадобится другу. Вчера получили жалованье, сходили в терму и решили сюда более не возвращаться…
Отъезжающему в предместье святого Мамы Дубыне сказал, чтобы он пока пожил там.
– А как же Леонтий?
– вскинул голову чернобородый.
– Обязательно полюбопытствует, почему не еду, грамоты охранные он же у патриарха испросил и на меня…
– И хорошо! Если бы я сказал, что поеду к философу один, у нас бы не было двух грамот. Понял, мой друг?…
– Понял, - широко разулыбался Дубыня.
– Так-то! Леонтию я уже нашептал, что у тебя наметились срочные дела. Приедешь к нам попозже, но запомни: не раньше, чем выступит из Константинополя посольство. О посольстве в Тефрику, которое и нам следует сопровождать, поведал мне вчера Леонтий. Поставлен в известность и одноногий Орест, навещай его и будешь осведомлён во всём, что знать должно. Хозяин таверны объяснит потом, как лучше добраться до горы Олимп, где стоит монастырь Полихрон. Ну, бог Световид с тобой, Дубыня!
– И с тобой Световид и богиня Лада!
– улыбнувшись опять, сказал чернобородый, проследив взгляд друга, который остановился на статуэтке Афродиты. Помолчав, попросил: - Может, я Бука возьму?
– Негоже ему снова томиться в городе. С нами побежит!
Доброслав опустил мраморную богиню на самое дно тоболы. Положил рядом завёрнутый в исподнее жезл Родослава. Присел на каменную лавку, задумался, вспомнив родные места…
Здешние - не в счёт, было хорошо на Днепре, а в Крыму… Да что говорить - там родился и вырос. Там душа срослась с лесом, полем и морем. Тянет туда! Особенно в пору месяца яреца, в пору цветения и благоухания. Тогда и русалки выходят из вод и лесной чащи… И резвятся, хохочут, а поздно вечером, когда в небе обильно высыпают звёзды, возле леса и на могильных курганах по крутому берегу Понта жгут костры. И до того пламенный блеск костров приветлив, что не знающий происхождения их может выйти к ним и уже никогда не вернуться. С береговой кручи человека спросят в пучину морские русалки и утащат к себе в подводный хрустальный дворец, а лесные завлекут под кроны деревьев и защекочут до смерти.
Л как они сладко поют!
Доброслав и сам не раз слышал звонкие песни наяд, ауканья и зов их, сопровождаемые смехом:
– Ходите к нам на релях [175] качаться!
А рели сделаны из длинных шёлковых русалочьих волос, нацепленных на толстые ветви клёна или дуба.
Несмышлёные идут, и потом находят несчастных в чаще лесной мёртвыми.
А в клечальную субботу [176] русалки начинают бегать по ржи и хлопать в ладоши, приговаривая: Бух! бух! соломенный дух! Меня мама породила, мёртвой [177] рядом положила». И плачут, плачут… До того доброму человеку их становится жалко, что и о и зарыдает, идёт к ним на этот плач, и больше уж никто из живых его на земле не встретит…
[175] Рели– качели.
[176] В день поминовения усопших накануне Троицы, которую христиане празднуют 24 мая по старому стилю.
[177] По языческим поверьям младенцы женского пола, родившиеся местными, делаются потом полевыми русалками.