Наши собственные

Да, Лиля, все оказалось не так просто. Жизнь повернулась к тебе горькой и злой стороной; и какое счастье, что в это время ты оказалась не одинокой, с тобой друзья, свои, наши!..

Лиля вдруг вздохнула полной грудью - теперь она знала, что надо делать. Надо быть вместе со всеми, надо помогать Тане, надо взять на себя часть общего груза. И может быть, чем-нибудь... помочь Гере?

Юматик застонал во сне, Лиля переменила ему компресс; он слабо улыбнулся и прошептал: "Спасибо". Лиля напоила Пиньку, укрыла получше Таню и остановилась около Муси.

Сжавшись в комочек, лежала девочка, и дыхание со свистом вылетало из ее груди, а из-под опущенных ресниц медленно выползали слезы. Лиля осторожно вытерла их, чуть слышно приговаривая:

– Не надо плакать. Все будет хорошо... Маленькие ведь часто болеют...

* * *

К вечеру Таня проснулась от тихого звяканья. Посреди комнаты стояла Лиля, склонившись над ведром с водой; подол пестрого платья был у нее приподнят и засунут за поясок, в руках белела пыльная тряпка.

– Что это ты собираешься делать, Лиля?

– Хочу помыть пол в комнате.

– Помыть пол?
– Таня вспомнила сцену в прачечной и про себя тихонько улыбнулась.- Ты?

– Да, наш доктор говорил, что в комнатах больных должно быть особенно чисто.

– Правильно. А тряпка эта для чего?

– Надо же чем-нибудь тереть.

– Возьми лучше тряпку, которая в кухне, такая большая, из мешка, той будет удобней.

– Хорошо,- сказала Лиля неожиданно покорно.- Только я, Таня, не знаю как это делать. Вот мама хотела, чтобы я классиков в подлиннике читала, а пол мыть не научила.

Таня вскочила с кровати и так же, подоткнув подол, стала учить ленинградскую "принцессу" мыть пол.

19. Страшное открытие

У больных появилась сыпь, и всем стало ясно - это корь. Ребята болели по-разному. Пинька становился с каждым днем все более несносным. Он все время хныкал, плакал, требовал неусыпного внимания. То он заявлял, что ему хочется клюквенного морса, и слезы градом катились у него по лицу, когда Юра пытался доказать ему, что клюква на болотах еще не созрела.

А то вдруг Пинька жалобно и настойчиво требовал крепкого бульону.

Бульон! Само это слово давно забыли ребята. Давно сидели на жидкой ячневой каше, которую для больных Анна Матвеевна тщательно протирала через дуршлаг. Уже исчезли со стола и лепешки, и редко-редко появлялся жиденький кофе со сгущенным молоком. А Пинька требовал мясного бульона. Он начинал не терпящим возражения, приказывающим тоном:

– Дайте мне бульона.

Потом переходил к просьбам, умолял и, наконец, начинал рыдать, как маленькая нервная девчонка.

– Бульону, хочу бульону. Бульону дайте!

Юрины уговоры на него не действовали. Он иногда поворачивался и бросал в Юру подушкой.

– Молчи ты, правильный какой!
– шипел он на него злобно.

Пинькины вопли производили очень тяжелое впечатление на Таню и Анну Матвеевну. Ведь дать-то ему было нечего. Старушка почему-то чувствовала себя виноватой, думала, думала, прикидывала, но придумать ничего не могла.

Таня просто уходила из комнаты.

Юра действительно был "правильный". Болел он труднее Пиньки. Температура у него то подскакивала вверх - и он пылал и бредил, то стремительно падала - и он лежал бледный, в холодном поту, но никогда не жаловался.

Слабо улыбаясь, он глядел на Таню, которая хлопотала около него, и шептал тихонько:

– Ничего, Танюша, все уже прошло, не беспокойся.

Но все-таки Юра и Пинька шли на поправку. А вот с Мусей все еще было плохо. Она лежала безучастная, безразличная ко всему, глядя невидящими глазами, кашляла, дышала с хрипом и слабела с каждым днем. Тревога за девочку все больше охватывала ребят.

Первым вопросом ребят, когда они просыпались, было: "Как Муся?"

Болезнь товарищей особенно сплотила обитателей "Счастливой Долины". Гера днем всегда бывал дома, брал на себя все тяжелые работы, всячески пытался помочь Анне Матвеевне. Уходил ли куда-нибудь ночами,- никто не знал. Положим, может быть, кто-нибудь и знал, но молчал. Костик тоже большую часть времени проводил в здравнице, дежурил вместе с Таней, исполнял все ее поручения. Таня и Анна Матвеевна совсем измучились от бессонных ночей. Лиля часто отсылала Таню поспать, а сама оставалась с больными. Дежурили теперь по двое. Так было легче и ночь не казалась такой бесконечной. В самые трудные часы, с двух до четырех утра, когда крепко засыпал не только дом, но, казалось, что спит даже лес за оградой, когда глаза закрывались сами собой,- легче было бодрствовать, когда рядом не спит еще кто-то.

В эту ночь Таня снова сидела над мамиными книжками, все еще пытаясь что-то понять, узнать, как вылечить больных. Анна Матвеевна штопала чулки и все время посматривала на Таню. Лицо ее все больше мрачнело и руки двигались все медленнее.

Робкий солнечный луч тихонько заполз в щель между занавесками.

– Утро,- сказала Таня. Встала, потянулась, раскрыла занавеси и потушила коптилку.- Утро, Анна Матвеевна, пора побудку делать.

Анна Матвеевна продолжала сидеть, не поднялась, не сменила халат на передник, не пошла в кухню готовить, пусть очень скудный, но все-таки завтрак.

Смутное подозрение шевельнулось в душе Тани.

– Анна Матвеевна,- спросила она, боясь, но уже предугадывая ответ,- а как у нас с едой?

И, не поднимая глаз, ответила Анна Матвеевна:

– Кончились продукты, Танюшка. Я тебя огорчать не хотела, бессонную. Вот всю ночь промаялась - ничего не придумала. Кормить мне вас нечем. Один горох остался. А для больных и совсем нет еды.

Таня опустилась на стул. Даже мыслей настоящих не было в голове. Только вот эти слова: "Нет еды" Скрипнула дверь - "Нет еды", застучали чьи-то шаги - "Нет еды". Анна Матвеевна положила руку на плечо Тане.

– Еще не горе, Танюшка, не смерть. Возьмем немного из нашего шкафа.

– Что вы, что вы, Анна Матвеевна! Это же неприкосновенный запас,- на самый-самый черный день.

– А какой тебе еще "черный день", если ребятам есть нечего?

– Но подумайте, Анна Матвеевна, ведь там мало, совсем мало. А что потом?

И Таня, уронив голову на руки, неожиданно расплакалась. В этих слезах было все: и страх перед будущим, и беспомощность, и усталость от долгих бессонных ночей, и слабость от недоедания, и незакрывающаяся рана от потери матери, и волнение за Мусю... Не осуждайте Таню.

Анна Матвеевна поднялась со стула, отложила чулок и сказала сурово:

– Послушай меня, старуху. У нас чужие ребята на руках. Матери у них далеко, отцы воюют, а кто за них ответ держать будет? Мы будем: ты да я. И духом нам падать не приходится.

Таня вытерла слезы.

– Это я так, устала что-то. Значит, надо открывать шкаф?

– Надо. Вот встанут ребята, скажем им и откроем.

Утро в разгаре. Пришла Лиля, аккуратная, причесанная как всегда, принесла теплой воды в тазике, вымыла Мусю, помогла подняться Пиньке. Как он похудел! Халатик болтался на нем, как на вешалке. Лиля ухаживала за больными и нет-нет да и поглядывала на Анну Матвеевну: "Что же так поздно, а она еще не на кухне?".