Наши зимы и лета, вёсны и осени
Шрифт:
Уже засыпая: «Давай скорее улетим на Маль… На Мале нет этих садиков, и мамам не нужно ходить на работу. Там люди просто живут…» – «Хорошо бы, сынок…»
Пошла всего вторая неделя, как я ходила на работу, но жизнь утратила свои привычные краски и запахи. Остался только мышиный запах архива, этой тёмной сырой норы, в которой я сидела долгими осенними днями, согнувшись над каталожными ящиками, остался тошнотворный запах пригорелого молока, от которого мы оба содрогались каждое утро, входя в двери детсада, остался горький запах догорающих костров нашей пятой осени… А из всех красок – только зеленоватая бледность твоего лица с глубокой синевой
В детсаду тебе по-прежнему не давали проходу, по-прежнему «стукали». И наконец твоё терпение лопнуло. Устав от пинков и тумаков, ты стал давать сдачи.
Однажды, придя за тобой, увидела, что все играют, а ты стоишь… в углу! И при этом мило беседуешь с Любовью Петровной.
– Не могу понять, что с ним случилось такое, – развела она в растерянности руками. – Такой тихий всегда был… А тут Ваню побил, Лену ударил. Она, конечно, задира… но всё-таки девочка. Вот, пришлось изолировать.
– Так хорошо в углу отдохнул, – сказал ты. – Никто меня там не стукал.
– Научился давать сдачи? – спросила я, не зная, радоваться этому, или огорчаться.
– Пришлось, – улыбнулась ободряюще Любовь Петровна. – А иначе ведь заклюют. Им ведь только подраться, только бы поколотить кого-нибудь. Возраст такой. Энергии много, а ума мало. Ничего их не интересует, только драка.
Мы идем под моросящим дождем, идем к дому, где нас никто не ждет, и ты спрашиваешь:
– Ну, как твоя работа? Сколько карточек сегодня насчитала?
– Не спрашивай, Антончик. Они у меня перед глазами до сих пор мелькают… Расскажи лучше, как ты жил.
– Сегодня нам на завтрак давали такую кашу… Ее волшебная птица варила.
– Ну, и как, вкусная?
– Вкусная… – неуверенно говоришь ты. – Только я её всё равно вырвал.
Мы медленно идем к дому под моросящим дождем, в моей руке твоя маленькая горячая рука, и уже от этого я чувствую себя почти счастливой. Почти…
Я сжимаю её так крепко, словно боюсь потерять тебя, так крепко, что ты невольно вскрикиваешь:
– Ой, больно!
– Прости, сынок…
Медленно идем под моросящим дождем, по пустынной аллее, по мокрому тротуару, по жёлтым, по красным, по чёрным пятнам палой листвы…
Ты говоришь:
– Сегодня на занятии был великий расспрос: кто кем будет, когда вырастет?
– И что ребята отвечали?
– Кто-то милиционером, кто – солдатом. Девочки портнихами захотели быть. Кто-то ещё кем-то, не помню…
– А ты?
– А я сказал: «Хочу быть писателем».
И, помолчав, добавил:
– И меня побили.
– За что?
– Не знаю.
– Но ты хоть защищался?
– Конечно. Только они сразу со всех сторон бьют.
– Их было много?
– Трое. Ваня Антоненко и ещё двое какие-то.
– Ты что же, не знаешь, как их зовут?
– Не помню… Они все одинаковые. Такие у всех лица круглые, как яйцо.
– А Ваню как запомнил?
– Он самый злой.
Ты говорил это почти спокойно, и твоё спокойстве пугало меня больше, чем слезы: ты начинал привыкать – к тому, что бьют, к тому, что их всегда больше…
– А я про этого Ваню стишок сочинил! – неожиданно весело сказал ты. – «Стихи про Ваню Антоненко». Слушай!
Надоел мне этот Ваня, Не могу я вам сказать! Я считать могу всего лишь: Раз, два, три, четыре, пять! А потом начну считать я До двух тысяч восемьсот! Чтобы кушать очень много, Я тебе не бегемот! Я тебя могу так стукнуть, Даже Ваня упадет! У меня больной желудок, Не могу я много есть! Я считать уже умею И могу сто книг прочесть! Обойдусь я и без драки И без Вани-забияки!Ты звонко напевал свой стишок, идя вприпрыжку по мокрой дорожке. Я смотрела на твоё худенькое задорное лицо, и думала о том, что всё равно ты сильнее их, сколько бы их ни было!
– А когда ты будешь книгу про Клоуна писать? – неожиданно спрашиваешь ты.
– Ох, Антончик… Не знаю. Ни на что теперь нет времени.
– Давай я твои карточки все быстро-быстро посчитаю!
– Милый ты мой!…
…Было ветрено и зябко. Ты сидел на веранде, грустно глядя на хлопающую калитку сада… Увидев меня, ты не бросился, как обычно, мне навстречу, а остался всё в той же позе нахохленного воробышка.
– Что с тобой, сынок?
– Так…
Я коснулась губами твоего лба – он был горячий.
– Что-то уж больно скучный он сегодня, – послышался голос
Евдокии Васильевны. – Всё сидит и сидит молчком, даже про Самлюмбию свою не рассказывает.
Она возникла рядом тучным облаком, и от её присутствия стало душно.
– Самболюнию, – тихо поправил ты, не взглянув на неё.
– Пойдем, сынок?
Ты нерешительно поднялся с лавочки, как во сне, с тоской посмотрел на меня, и я поняла, что ты совсем болен. Я подхватила тебя на руки и понесла домой. Ты утомленно прикрыл глаза и уткнулся лицом в моё плечо.
– Совсем плохо, сынок?
– Не совсем… – еле слышно прошептал ты.
Дома, едва успела раздеть и уложить тебя в постель, как мучительная дрожь охватила тебя, тельце покрылось гусиной кожей, ты скрутился калачиком под двумя одеялами, но они не могли тебя согреть. Ртутный столбик в градуснике, сунутом тебе под мышку, мгновенно ускочил за сорок… Господи, что же это?! «Сынок, побудь без меня минуточку, я сейчас… я быстро… за врачом…»
Выбежала из подъезда – и не поверила своим глазам: на аллейке у нашего дома стояли и оживленно беседовали две женщины, одна из них – твой участковый врач. Я бросилась к ней, не помня себя от радости и отчаянья:
– Зоя Петровна! Какое счастье, что вы здесь! Антоше плохо… Пожалуйста, помогите!
Она удивленно взглянула на меня, не понимая, чего я от нее хочу.
– Простите, что отрываю, но ему совсем плохо…
Недоумение на её лице сменилось нескрываемым раздражением.
– Мой рабочий день уже кончился, – отчеканила она.
– Умоляю, взгляните на него, ведь это одна минута… – с содроганием услышала я в своем голосе жалкие, просительные ноты.
Но она уже отвернулась к своей приятельнице, и они продолжали прерванную мной беседу.