Наши зимы и лета, вёсны и осени
Шрифт:
Читаю письмо:
«Милая моя мамочка Романушко!
Я тебе подарил спичечный коробок, не потеряй ево, он – обо мне на память. Я люблю тебя очень сильно, ты чувствуешь? Но мамочка, ты ещё подскажи мне, хочешь ли ты, чтобы я тебя сфотографировал опаратом «Огонек», и ещё я тебя целую, и передаю привет из страны невидемых городов. Целую. Антон."
– Конечно, хочу, – сказала я. – Спасибо, миленький, и за подарок, и за письмо такое чудесное. Я тоже о тебе весь день думала…
– А почему ты грустная?
– Устала, сынок. Я сегодня пол-Москвы объездила, где только ни была…
– Нашла работу?
– Нет.
– А когда найдешь?
– Не знаю…
За
Ты похудел за две детсадовские недели, нос заострился, под глазами залегли тени, которые не исчезали даже ночью, во сне. Даже во сне вид у тебя был уставший и грустный.
Укладывая тебя спать, заметила, что твои ноги, от щиколоток и до самых колен, в синяках.
– Антон, ты почему весь в синяках?
– В саду так много углов… – нехотя ответил ты.
На следующий день я, как обещала, пришла за тобой пораньше, ты ещё не успел занять свой пост у окошка веранды и начать считать кирпичи. Ты сидел на горке песка и что-то строил. Рядом с тобой в песке играли два мальчика, вы о чём-то оживленно переговаривались. Но не успела я порадоваться, что у тебя хорошее настроение и ты играешь с ребятами, как ситуация в песочнице мгновенно изменилась. Пока я шла от калитки к вашему участку, на моих глазах разыгралась следующая сцена. Один из мальчиков стал что-то выкрикивать, размахивая руками. Ты с улыбкой отвечал ему. Мальчик, крайне раздражённый, ударил тебя кулаком по голове. Ты заплакал. Оба мальчика вскочили, словно твой плач послужил им сигналом, и стали бить тебя. Они затаптывали твой город, били тебя по рукам ногами, наступали тебе на руки (ты пытался защитить свои чудесные башни), мальчики пинали тебя, били по спине, по голове…
Я бежала тебе на выручку, а Евдокия Васильевна спокойно созерцала эту сцену, сидя в двух шагах на веранде. Она не шевельнулась и не проронила ни слова. Ты плакал, даже не пытаясь защититься, лишь прикрывая голову руками от ударов, продолжая сидеть на холодном песке среди руин своего сказочного города…
Подбежав к песочнице, я с трудом оттащила от тебя мальчишек. Подняла тебя, вытирала твоё лицо, измазанное песком и слезами…
– За что вы его бьете?
Оба мальчика, разгоряченные, исподлобья смотрели на меня одинаково злыми глазами.
– За что вы его бьете?
– А чего он…
– Что «чего»?
Мальчики угрюмо молчали.
– Антон, за что тебя били? Ты кого-нибудь из них обидел?
– Я им рассказывал про Маль… А он, этот Ваня, говорит: это неправда! А я говорю: правда! И они стали стукать и всё ломать… – ты опять залился слезами.
Мальчики стали что-то выкрикивать, размахивая руками, что-то злое, несвязное, все их обвинения сводились к тому же: «А чего он!…»
Евдокия Васильевна наконец поднялась и неторопливо приблизилась к нам.
– Я вас предупреждала, что его будут бить, – почти с удовлетворением сказала она.
Я не могла говорить, я боялась заплакать. Первый раз в жизни тебя били, били на моих глазах (впрочем, первый ли? я тут же
вспомнила синяки на твоих ногах). Я была потрясена тем, что тебя могут бить, тебя, который никогда никого не ударил.Обидчики твои, чувствуя безнаказанность, испарились. Мы стояли у песочных руин втроем.
– Ему нужно учиться давать сдачи, – говорила мне несокрушимо спокойная Евдокия Васильевна. – Антон, ты должен давать сдачи.
– Какую сдачу? – поднял ты на воспитательницу горькие заплаканные глаза.
– Ты что, не знаешь, что такое «сдача»? – изумилась воспитательница.
– Не знаю, – смущенно признался ты, словно тебя уличили в чем-то нехорошем.
– Тогда вам придётся объяснить своему сыну, что такое давать сдачи.
По дороге домой.
– А ты ходила в сад, когда была маленькая?
– Ходила.
– А тебя стукали?
– Один мальчик… Однажды он даже оторвал мне воротник от пальто. Бабушка пошила мне новое пальто, а он в первый же день его порвал. Было очень жаль бабушку… Я тоже плакала и не умела давать сдачи.
– А как её давать?
– Никогда не думала, что мне придётся тебя учить этому. Вот уж не думала… Дать сдачи, Антон, это ответить тем же. Когда тебя бьют, ты должен защищаться.
– Тоже стукать?
– Ну… в общем, да, – с усилием выдавила я из себя, чувствуя отвращение к себе, к Евдокии Васильевне, к детсаду, к жестокой необходимости учить тебя тому, против чего восстаёт моя душа.
– А синяки на ногах – это, небось, тоже от «стуканья»?
– Они все ногами бьются.
– Но из-за чего вы дерётесь-то?
– Не знаю. Подходят и начинают стукать.
– И ты плачешь?
– Да.
– А они ещё больше стукают?
– Да…
– Тебе, сынок, прежде всего нужно учиться не плакать. Даже если больно, даже если очень обидно.
– Не получается… – говоришь ты со вздохом.
– Я понимаю… Это трудно. Но пока ты будешь плакать, они тебя будут бить.
– Почему? – твои глаза опять наливаются слезами.
– Они видят, что ты слабее, что ты боишься их, – и это распаляет их ещё больше… К тому же их много, а ты один. Понимаешь, они испытывают тебя. Но если ты не будешь плакать – они увидят, что ты не боишься их, и оставят тебя в покое.
– Я попробую…
– Попробуй, сынок.
Весь вечер ты был грустным. Молча качался в кресле-качалке, на мои вопросы отвечал односложно: «Так…», «Ни о чём…»
За ужином капризничал, ворчал: «Слишком ужин многоярусный…» С трудом уговорила тебя выпить чашку молока. И вообще вид у тебя был уставший, измученный и больной.
– Антон, а у тебя ячмень на глазу наклёвывается. Небось, от сидения на холодном песке… Придётся тебе посидеть пару деньков дома.
– Ура!… – отчаянно завизжал ты.
На следующее утро ты блаженно претерпевал все процедуры: промывание глаза крепким чаем, прикладывание к веку тёплого, вкрутую сваренного яйца, и весело напевал при этом:
Жил-был ячмень, Кара-чечень! Когда он прорвёт, Не знает народ!Но ячмень был только сигналом. Вскоре потекло из носа, и послышалось лёгкое, но упорное покашливание.
Насморк и кашель к вечеру усилились, особенно трудно было ночью, кашель начинал душить тебя, как только ты опускался на подушку. Я взяла тебя на колени, и ты заснул у меня на руках, припав горячей головой к моему плечу…