Наши знакомые

Потом она велела ему повести ее — пройтись. Он покорно и вежливо согласился. В передней Альтус разыскал ее пальто и накинул на плечи. Потом надел свою шинель.

— Теперь платок! — Наслаждаясь своей властью над ним, этой кратковременной и чудесной властью, она строго велела: — Ах, да на сундуке вон там, какой вы, право, бестолковый. Неужели не видите?

— Этот?

— Нет, не этот! — крикнула она, хотя платок был именно «этот», а другой был Жени. — Вот, рядом, серый! Вы растяпа! — с наслаждением произнесла она. — И у вас руки как крюки! Просто невыносимо!

И пошла вперед, тяжело дыша. Возле дома он взял ее под руку. Все было чисто и бело кругом — снежный наст, заиндевелые, легкие ветви молодых деревьев, искры на снегу.

— Не надо меня под руку! — сказала она. — Под руку совсем уж ни при чем…

— Но вы поскользнетесь!

— Ах, вот что! — сказала она. — Тут, оказывается, забота о человеке.

— Обязательно! — подтвердил Альтус.

Она остановилась и засмеялась, закинув голову. Он смотрел ей в глаза и улыбался. Какие у него твердые губы, наверное, у этого человека. И рука какая сильная.

— Если бы от меня не пахло вином, — сказала Антонина, — то я показала бы вам наш комбинат. «И мы не праздно в мире жили!» Понимаете?

И опять засмеялась. Он все смотрел на нее непонятным взглядом. Какие-то тени бежали по его смуглым щекам.

— Удивительно хорошо! — сказала она со вздохом.

— Да, хорошо.

— Вы правду говорите?

— А зачем же мне говорить вам неправду?

— Тогда пойдем дальше!

Страшась того, что происходило в ней первый раз в ее жизни, она взяла Альтуса за кончики пальцев и повела за собой — немного сзади.

— Это наш массив, — говорила она, — видите? Вот это столовая. А вон там, далеко, мой комбинат.

Теперь остановился Альтус, но она все тянула его за пальцы и болтала без умолку.

— Не надо, — сказал он, — не говорите столько.

И, взяв ее под руку, медленно пошел назад.

— Да, да, — сказала она, — я знаю, что не надо.

— Вы очень пьяны? — спросил он.

— Нет, — живо и быстро сказала она, — вы же видите, я уже трезвею…

Она улыбнулась ему робко и прямо.

— Что-то происходит, — сказала она, — да?

— Вероятно, — серьезно сказал он.

И вдруг, легко и спокойно наклонившись, дотронулся щекою до ее волос на виске.

— Заиндевели, — сказал он, — совсем белые.

— Правда? — спросила она, точно речь шла о другом.

— Разумеется.

Они долго ходили по аллейкам молодого парка. Потом сидели на скамеечке и опять ходили, изредка переговариваясь, больше молча. Альтус все на нее поглядывал.

— Что вы смотрите? — спросила она.

— Я?

— Вы! А кто же еще другой?

— Вы же сами давеча сказали, будто что-то происходит, — неуверенно произнес он. — Или уже все миновало?

— Нет! — тревожно и беспокойно сказала она. — Нет. Но только пойдемте, знаете, пожалуйста, теперь пойдемте…

— Разумеется, — поспешно и виновато согласился Альтус. — Вы, наверное, застыли на морозе…

Молча они прошли несколько шагов, потом он остановился, чтобы закурить. Его шинель была расстегнута, искры летели на сукно гимнастерки.

— Осторожнее, — посоветовала Антонина. — Потушите, прогорит…

Они дошли до парадной и поднялись на две ступеньки.

— Ну вот, — сказал Альтус, — я пойду.

— Уже?

— Да, пора.

— Но ваши товарищи еще сидят у Сидоровых.

— Ничего, они большие мальчики, доберутся сами.

Она молчала. Он сделался опять холодновато-вежливым, только в глазах его появилось что-то растерянное.

— Ну, до свиданья! — сказала Антонина. — А то, может быть, зайдете, выпьете еще чаю…

— Нет, пора, рано вставать завтра.

— И мне.

— А вам-то зачем?

— Наш комбинат работает без выходных.

— Вот видите, — думая о чем-то своем, сказал он. — Следовательно, и вам пора спать.

— Да, — сказала она. — И мне.

Он пожал ее руку, застегнул шинель на крючки, коротко вздохнул и ушел. А она вовсе не ложилась спать в эту ночь. Вернувшись домой, долго и азартно играла в дурака с Родионом Мефодьевичем, Щупаком, Заксом, пила чай, особенно как-то смеялась, а потом ушла к себе и до восьми часов проходила по комнате, кутаясь в платок и старательно собираясь с мыслями. Потом надела старенькое платье и пошла на комбинат.

Было еще совсем темно и очень неуютно: крупными хлопьями косо летел снег, белые деревья нахохлились, менялся ветер, делалось сыро и мозгло. Почти у самого комбината она увидела высокую фигуру, запорошенную снегом. Человек вышел из-за угла и направился ей навстречу — нетвердо, точно бы приседая. В это время рядом — на мыловаренном — низко и глухо, словно предупреждая об опасности, завыл гудок. Антонине стало страшно, она узнала человека, это был Пал Палыч — пьяный, с тростью. Он протянул ей руку, но она своей не дала.

— Что вы? — дрогнувшим голосом спросила она.

— С Новым годом, Тонечка, — сказал он ровно и сдержанно, — с новым счастьем. Помните, как мы с вами встречали Новый год?

— Не помню, — ответила она, — пустите меня, мне идти нужно.

Вновь завыл гудок, но теперь на другом заводе. По тротуарам массива быстро шли люди, порою хлопали парадные. Гудок все выл — тревожно, как казалось ей.

— Пустите, — повторила она, — мне вас страшно.

Он смотрел на нее, склонив голову набок. Даже за обшлагами его пальто был снег.

— Вы меня тогда пожалели, — сказал он, — помните, когда я напился? Я в жалость не верю, она мне смешна, никто меня в жизни не жалел. Но теперь пожалейте вы еще раз…

— Это противно, — сказала она, — зачем вы тут ходите?

Гудок все выл.

— Не можете пожалеть? — спросил он.

— Я себя жалею, — сказала она, — неужели вы не понимаете? — В ее голосе послышались слезы. — Оставьте меня в покое, я вас прошу. Оставьте! — воскликнула она. — Мне не нужно вас помнить, я не люблю вас. Зачем вы тут? Мне страшно, что вы тут. Не смейте сюда приходить, — внезапно успокоившись, почти грозно сказала она, — я запрещаю вам. Ходит тут, бродит с палкой! «Пожалеть»! Чтобы вы опять избили меня? Нет, хватит…