Наши знакомые

В Орджоникидзе в Доме туриста ей дали чистую узенькую койку, крайнюю, под окном. И тут она вдруг вспомнила про Володю, про его рассказ о том, как Серго Орджоникидзе послал его на курорт. Как все было близко — и название города, в котором она нынче, и человек, который понял все про Володю, и то, что она тоже сейчас здесь — перебирает цветы, пышные, яркие, пахучие. «Моя земля! — повторила шепотом Антонина полюбившиеся слова. — Моя земля!»

Здесь было много девушек — спортсменок, альпинисток — со всех концов Советского Союза, и все пели песни и смотрели в окно, из которого было видно, как падают с черного неба потоки звезд.

А попозже, ночью, было слышно, как в городском саду духовой оркестр играл вальс.

— Старинный-старинный! — сказала черненькая скуластенькая альпинистка. — Наверное, еще древнейших времен…

Антонина вымылась с ног до головы под тугим, хлещущим душем, поужинала и заснула каменным сном, а на заре уже сидела рядом с шофером в большом открытом автобусе и, еще сонная, но совершенно бодрая и отдохнувшая, ждала: вот сейчас поедем, начнутся чудеса.

Целый день — от зари до зари — автобус шел по Военно-Грузинской дороге. Сначала не было ничего страшного и ничего красивого, но потом за Ларсом все сделалось иначе.

Антонина сидела с широко открытыми глазами и не верила, что такое может быть на самом деле, что она видит это не в кинематографе, не во сне… Горы ползли вверх стенами, внизу, уже где-то в пропасти, грохотал Терек, и все в автобусе говорили:

Терек воет, дик и злобен…

Потом сделалось холодно, потом все пили нарзан — продавали мальчишки — и Антонина никак не могла поверить, что этот нарзан тут, возле дороги, просто выливается из земли.

— Ну да, — говорил шофер, — даю вам честное слово.

На Крестовом перевале все туристки повизгивали и просили шофера, чтобы он ехал поосторожнее, но он нарочно форсил и рассказывал Антонине, сколько тут ежегодно бывает несчастных случаев и как он сам третьего дня «чуть не загремел смертельным образом».

— Такое наше шоферское дело, — говорил он, косясь на Антонину, — сегодня ты, а завтра я…

Антонина ничему не верила, ей совсем не было страшно, она все время посмеивалась и пела — так чудесно и широко было в ее душе.

После Крестового перевала машина начала спускаться вниз, в тепло, потом в жару — помчалась по узкой, душной дороге. Уже весь автобус пел «По морям, по волнам», все перезнакомились, и после Душета, когда начало смеркаться, все хором декламировали: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

В Тифлисе было сорок градусов жары. Она опять вымылась под душем, опять переоделась и побежала разыскивать одного из товарищей Альтуса, который должен был ей помочь попасть на поезд «Тифлис — Батум».

Уже была ночь, и вся улица Руставели была полна народу, все в белом, все пили у киосков газированную воду, очень пахло духами — так душатся только на юге; было страшно жарко, и везде в шашлычных и в ресторанчиках играла музыка. Антонина видела, как маленький вагончик взбирается на фуникулер, он весь походил на одну большую электрическую лампочку или на большого светящегося жука, и этот светящийся жук куда-то полз по узенькой, тоже светящейся дорожке — она не знала, что это, ее мучило любопытство, и она спросила у первого же встречного.

— Что? — спросил он, не расслышав.

Она повторила вопрос.

Он засмеялся.

— Ты не знаешь?

— Не знаю.

Он опять засмеялся.

— Это наш фуникулер, — сказал он, — понимаешь? Когда мне очень жарко, я в вагончик сажусь и еду наверх. И там мне не жарко.

— Спасибо, — сказала Антонина улыбаясь.

Но незнакомец пошел с нею рядом и долго рассказывал про Тифлис.

— Ой, какой у нас город, — говорил он широким и радушным голосом, — сейчас темно, завтра посмотришь.

— У нас тоже хороший город, — сказала Антонина.

— А ваш какой?

— Ленинград.

— Очень хороший, — согласился незнакомец, — я там был…

В десятом часу она разыскала наконец нужного ей человека.

Он принял ее в своем служебном кабинете. Это был высокий, седой, удивительной красоты грузин.

— Садитесь, — сказал он ей и несколько секунд молча, большими веселыми глазами смотрел на нее. Ей сделалось даже неловко.

— Это я не давал ему отпуска, — сказал он, — понимаете? Я ему говорил: Алексей, дорогой, если она тебя любит — она сама приедет, а ты немного поработай. Пожалуйста, поработай!

Он помолчал.

— Кушать хотите?

— Нет, спасибо.

— А что вы хотите?

— Я хочу в Батум поскорее, — сказала она и, увидев, что он улыбнулся, густо покраснела.

— Это ничего, — сказал он, — послезавтра утром будете в Батуме.

И, позвонив, что-то сказал дежурному по-грузински.

— Вот жена Алексея, — говорил он нескольким вошедшим, — познакомьтесь…

— Я еще… — начала было Антонина.

— Это все равно, — говорил он, — все равно.

Ей пожимали руки, все это были загорелые, статные, красивые люди в белом, и все они, видимо, были друзья Альтуса, все они называли его Алексеем и говорили о нём с уважением, один из них даже прямо сказал:

— Мы очень его любим. Он очень хороший работник и товарищ прекрасный, мы его отсюда не отпустим.

— Отпустите, — сказала Антонина.

Она ночевала у Габидзе — так звали того седого и красивого, которого она нашла первым. У него была большая квартира и веселая, толстая жена, было много детей, и маленьких и больших, и родственников. Ночью Антонину поили кисленьким, вкусным вином, кормили сыром и какими-то сластями, заставили петь, и жена Габидзе ей аккомпанировала на пианино. Антонина уже ничего решительно не понимала от усталости, слипались глаза, и мерещилась дорога — скалы, повороты, ветер, но все были так радушны и так за ней ухаживали, столько приходило все время разных друзей Альтуса, чтобы с ней познакомиться, что она, когда ее спрашивали, не хочет ли она спать, говорила, что не хочет, и пила опять вино за здоровье хозяев, Альтуса, свое, своего сына, и опять ела, и опять рассказывала про свой комбинат, про то, как она учится, режет трупы, про латынь, про гистологию…

Жена Габидзе тоже училась, но в индустриальном вузе, и вдруг заспорила, что инженером быть интереснее, чем врачом, а Габидзе крикнул, что самое лучшее — быть тем, кем хочешь, сел за пианино и сыграл туш в честь Антонины.

На другой день вечером она уехала — ее посадили в мягкий вагон и не взяли у нее денег за билет.

— Наш товарищ Алексей, — сказал Габидзе на прощанье, — получит свою жену из мягкого вагона, а не из жесткого. И деньги тут ни при чем!

Утром она увидела Черное море. Прибой медленно и важно ударял в самую насыпь, и от солнца было больно смотреть. Альтуса она увидела сразу.

Он стоял посередине платформы, в белой гимнастерке, в белых галифе и в светлых брезентовых сапогах. Он загорел до черноты, волосы его совсем выцвели.

— Леша! — крикнула она.

Он взял ее чемодан, обнял ее одной рукой и поцеловал жесткими губами в приоткрытый горячий рот.

— Ну? — спросил он.

— Ну что? — ответила она.

Их толкали со всех сторон, жарко палило солнце, пахло поездом, грохотали багажные тележки.

Они шли медленно, оба чем-то смущенные, не зная, о чем говорить. У вокзала их ждала тележка. Через несколько минут они уже поднимались по лестнице в гостинице «Аджаристан».