Наши знакомые

Ах, распашел, хорошая моя! Черные очи, белая грудь До самой зари мне покоя не дают.

Как бы она любила его, этого человека!.. Он вдруг представился ей: безликий, большой, идет к ней по лязгающей, черной, качающейся комнате — ей стало страшно, сладко заныло сердце…

Она повернулась на спину, открыла глаза. Никого не было. Белый, легкий, точно в тумане, двигался потолок. Усилием воли она остановила его, строго что-то себе велела и вновь забылась.

Налейте, налейте бокалы вина, Забудем невзгоды, коль выпьем до дна! Ах, да распашел, хорошая моя!

Осторожно Пал Палыч поднял Антонину на руки и снес на постель. Потом он открыл форточку и снова вернулся к ней. Она лежала — тихая, печальная, очень красивая. Неумело и неловко он принялся ее раздевать, платье расстегивалось сзади, на спине, руки у него дрожали.

— Что вы? — Она вдруг открыла глаза.

Он никогда не видел ее глаз так близко: в зрачках вспыхивали мелкие горячие искры, а в самых серединках — там, где зрачок темен и глубок, — что-то отражалось, какие-то тени.

— Что вы, Пал Палыч?

Глухим голосом он объяснил ей, что надобно раздеться. Нехорошо так, непременно надобно раздеться и спокойно лечь.

— Да?

— Да.

Веки ее вновь опустились.

— Повернитесь, Тонечка, на бок повернитесь.

Она не слышала. Он опять нагнулся к ней и увидел, как дрожат ее губы. Тотчас же ему стало жарко, он почувствовал, как сильны его руки, как он весь собран и напряжен и как она покорна, ведь она сама…

— Тонечка!

— Что, Пал Палыч?

Он взял ее за плечи, приподнял и, удерживая одной рукой, другой расстегнул платье на спине. Под его ладонью была гладкая горячая кожа; можно было подумать, что его ладонь вдыхает запах женщины — легкий запах шелка и густой — духов. Он не мог оторвать ладонь. Уже злясь на себя, он снял с Антонины платье и, не глядя на нее, укрыл одеялом. Она слабо вздрогнула.

— Милый мой! — вдруг позвала Антонина.

— Что, Тонечка?

— Поди же сюда, милый мой!

Он подошел. Она приподнялась на постели и, не открывая глаз, обняла его горячими обнаженными руками за шею. И тотчас же страшная догадка словно бы уколола Пал Палыча: не его, старого человека, звала она. А звала другого человека, того, кто не повстречался ей в жизни.

— Тонечка, Тоня!.. — Круто дыша, он оторвал ее руки от себя и выпрямился. Сердце стучало часто и коротко. — Нехорошо это с вашей стороны, а еще меня жестоким считаете… — Но упрекать было бессмысленно, Антонина даже не шелохнулась, ресницы ее были сомкнуты, она спала — важная и строгая, будто думала о серьезном деле.

Пал Палыч долго убирал комнату, мыл посуду, подметал, проветривал. Даже граммофонную трубу продул. Погодя, усевшись в кресло возле кровати, он попытался было почитать, но незаметно для себя задремал; книга выпала из его рук, он откинул голову на спинку кресла, и сразу все пропало: занавеска, колышущаяся от ветра, Антонина, убранная комната.

Проснулся он от холода, закрыл форточку, налил себе стакан остывшего глинтвейна, выпил и, возвращаясь назад к креслу, увидел, что на него смотрит Антонина.

— Что вы, Тонечка?

— Сколько сейчас времени?

— Седьмой час.

Она потянулась, искоса поглядела на Пал Палыча и, засмеявшись, пропела:

Ах, да, распашел, хорошая моя!

Потом Антонина попросила его отвернуться, надела платье и, непричесанная, сонная, села возле стола.

— Пить хочется.

Напившись, она опять, будто вспомнив смешное, засмеялась и резко спросила:

— Мы о чем с вами говорили ночью?

— Обо всем.

— И больше ничего?

— А что же еще?

— Странно. Мне казалось… сон, наверно.

— Наверно, — подтвердил Пал. Палыч, — наверно, сон.

— А вы-то сами спали?

— Спал. Немного.

— То-то облиняли. И усы обвисли, и нос блестит — вспотел.

Она рассмеялась своим милым, легким смехом, встала и подошла к окну.

— Глядите, уже белый день!

Стекла, покрытые морозной бахромой, розовели, шло утро; внизу на улице сразу погасла цепочка фонарей; все чаще грохотали грузовики; внезапное и густое гудение разнеслось вдруг над городом: то взревел завод; один за другим орали гудки — низкие голоса сменялись высокими, высокие низкими, мощный, напористый и разноголосый хор торжественно возвещал начало нового дня. Пал Палыч открыл форточку; вместе с клубами морозного пара в комнату ворвались десятки звуков утра: скрипел снег под полозьями саней, громко и призывно ржал конь, мелко хрустел тротуар под торопливыми шагами прохожих, звенели ломы — то дворники, собравшись в артель, отбивали шаг за шагом мостовую у льда.

— Хорошо?

— Хорошо, Тонечка!

Они стояли в фонаре, как тогда, весной. Крупные, легкие хлопья снега залетали в форточку вместе с морозным паром. Антонина вдруг плечом оперлась на Пал Палыча. Он обнял ее, повернул лицом к себе и, глядя в глаза, сказал, что он любит ее и хочет, чтоб она стала его женой. Пока он говорил, снежинка, влетев в форточку, покружилась и упала на волосы Антонины, возле уха. Эта снежинка, и коса, и утро, и стол, покрытый белой скатертью, и ковер, и тревожный взгляд Антонины, а главное, утро, особенно бодрящее утро, стук ломов и вой грузовиков — все это вместе наполнило Пал Палыча решимостью и заставило сказать то, что он так давно собирался сказать и все откладывал.

— Теперь, Тонечка, казните или милуйте, — добавил он, потрогал очки и, ссутулившись, сел на диван в угол. — Теперь ваше слово… Что же касается Феди…

— Федя тут ни при чем!..

— Ну… — Пал Палыч развел руками и еще больше ссутулился: — Оба мы одиноки, Тоня…

Но она перебила его:

— Замуж? — строго и настойчиво спросила Антонина. — Замуж? Почему я замуж должна идти, Пал Палыч? Почему непременно замуж?

Он поглядел на нее: неправда, она говорила не строго и не настойчиво, — ему так показалось потому, что он не видел ее лица. Лицо было печально, утренний свет сделал лицо серым, глаза смотрели пристально и грустно.

— У вас сын, Тонечка, — напомнил он, — ребенок. Вот это что! Разве это жизнь так?

Улыбнувшись, она покачала головой:

— Вот и Скворцов тоже говорил — сын. — Помолчав, она добавила: — Нет, Пал Палыч, замуж за вас я не пойду.

— Почему?

Она молчала.

— Почему, Тоня? — во второй раз спросил Пал Палыч.

— Я хочу одна, — тихо, виноватым голосом сказала она, — я не могу так. Ведь я же не люблю вас.

Пал Палыч опустил голову.

— Не сердитесь на меня, Пал Палыч, — сказала она, — но я не могу. Это ужасно — быть женой и не любить. Я не любила Скворцова и не люблю вас. То есть я знаю, какой вы, я вас не равняю, — испуганно заторопилась она, — но все равно я не могу.