Наско-Почемучка

— На этот раз гора свалилась с плеч, но как погляжу я на эту парочку, то думаю…

Николов не говорит, о чём он думает, докуривая сигарету, и засыпает окурок горсткой земли.

Кажется мне, я могу угадать его мысли: «Сколько дорог надо было пройти, сколько партизанских костров должны были сначала зажечься, для того чтобы мы могли собраться у этого костра и запеть нашу песню…»

Мы с Наско-Почемучкой сидим друг против друга и молчим. Он молчит и думает: что это я его так внимательно разглядываю? А я молчу и пытаюсь понять, отчего это он так непривычно молчалив.

Наско, Наско, я догадываюсь, как ты сегодня устал. Ты сегодня совершил далёкий путь. Не привлекают тебя лёгкие крылышки подёнки, которая не знает, что такое ночь. Ты человек, ты знаешь, как ночь бывает темна. Но я не просто смотрю на тебя молча, я ещё и читаю про себя новые стихи.

Я повторяю эти стихи без конца, чтобы не забыть, чтобы утром их записать. Потому-то я и гляжу на тебя молча.

Может быть, и ты, Наско, всё ещё душой не вернулся из того далёкого и сложного мира, откуда все мы вышли, того мира, к которому ты прикоснулся, по которому ты прошёл, точно по дорогам затонувшей Атлантиды?

Детство кончается ещё и тогда, когда начинаешь понимать, что памятники из камня и бронзы молчат так же, как живые люди.

Рядом с тобой сидят велиновская девочка с чёрной косой и Младен, и все мы думаем и тревожимся о судьбах того мира, в котором вместе живём.

Хочется присоединиться к песне, которой так увлечённо дирижирует Милчо Техника.

Иван с Ванкой перестают разговаривать и присоединяются к песне. Латинка укладывает в папку ещё один рисунок — там их столько, что вполне хватит проиллюстрировать эту книжку.

А песня? Песня слаще всякой еды, и для неё всегда найдётся место — так, кажется, говорил тот старичок в поезде.

Это песня о той жизни, которую мы сейчас вместе строим.

Но это уже, как сказал бы товарищ Николов, тема другого разговора. Так ведь, Наско?