Наследница. Графиня Гизела (сборник)
Шрифт:
— А боденбахского священника, которого надо отрывать от ульев для чтения проповеди, вы оставили? — спросила пасторша, глядя прямо в лицо его превосходительству.
— Э, почтеннейшая, — сказал он, снисходительно похлопывая ее по плечу, — боденбахский священник в своем пчельнике непрестанно имеет перед глазами пример исполнения установленных законов церкви. Раз и навсегда принятые, они будут господствовать в ульях до тех пор, пока существуют сами пчелы, и рабочие пчелы будут всегда подчиняться всем требованиям своей королевы… Я могу вас уверить, что боденбахский священник — наиусерднейший блюститель душ паствы, потому он и остался на своем месте.
— О,
Она перевела дыхание и продолжила:
— Разве Библия не может остаться источником утешения, хотя в ней и проглядывают человеческие заблуждения? У кого хоть раз в минуту горести побывала она в руках, тот знает ей цену. Те, которые дрожат, чтобы не была нарушена в ней буква, те, стало быть, не разумеют ее духа. Я простая женщина, ваше превосходительство, но понимаю, что притча о пастыре и пастве указывает лишь на христианскую любовь между ними, но никак не на посох пастуха и не на плетень, куда загоняют овец… Об этом муж мой и говорил с кафедры. Вся община его любит; церковь всегда полна, и, когда он рассказывал о величии творений, которые сам наблюдал в тишине ночи, в храме стояла такая тишина, что можно было услышать, если пролетит муха.
До сих пор все стояли молча, но тут раздался громкий смех гувернантки.
— И в этих ночных наблюдениях ему помогает старый вольнодумец, солдат Зиверт! Прекрасное общество для служителя Бога! — Она с диким торжеством смотрела на пасторшу. — Ваше превосходительство, женщина эта сама себя обличает — она рационалистка с головы до ног!
— Старика Зиверта вы ни в чем не должны обвинять, сударыня! — возразила пасторша строго. — Это благороднейший человек, всю свою жизнь жертвовавший собой для других. В его сердце несравненно больше религии, чем в сердцах тех, у кого она на устах! Человека этого я хорошо знаю — он жил в моем доме до самой смерти нашего доброго горного мастера. Тогда старик чуть не помешался от горя. Даже сейчас, по прошествии одиннадцати лет, когда уже никто не вспоминает о том ужасном несчастье…
Лицо баронессы побледнело, ложка, которую она нервно вертела в руке, выпала, черные, сверкающие глаза с угрозой остановились на говорившей.
Министр пришел ей на помощь.
— Добрая женщина, до сих пор вы говорили как по книге, — прервал он ее, как бы не обратив внимания на последние слова. — Мне жаль потраченного вами труда, — продолжил он, пожимая плечами, — но изменить дела я не могу, все должно идти, как тому следует быть.
— Я и не прошу ничего, ваше превосходительство, — ответила она и взяла за руку ребенка. — Не без труда, конечно, расстаемся мы с нейнфельдской долиной, где в продолжение двадцати одного года делили горе и радость с добрыми людьми.
— Нет, вы не покинете этих мест! — крикнула Гизела, подходя к пасторше.
Ее карие глаза сверкали и казались в эту минуту чернее глаз мачехи, которые в свою очередь в безмолвном гневе остановились на лице девушки.
— Переезжайте
ко мне в Грейнсфельд! — твердо сказала молодая девушка.— Графиня! — воскликнула госпожа фон Гербек.
— Не тревожьтесь, милостивая государыня, — сказала пасторша, обращаясь к гувернантке и пожимая протянутую руку Гизелы. — Я не приму этого ради самой графини. Да благословит Господь ваше доброе сердце, но из-за меня у вас не будет ни одной горькой минуты. Вам же я еще раз скажу, — добавила она, обращаясь к гувернантке, — что вы прогнали человека, «раздавили ехидну», как вы говорили, лишили его призвания, что в тысячу раз для него тяжелее, чем потеря средств к существованию. Да, сейчас такое время, что вы можете делать все, что вам угодно, ибо сила на вашей стороне.
Но не думаете ли вы, что если вы истину попираете ногами, так будет всегда? Взгляните на Нейнфельд! Там с каждым часом зреет дух, который вы желали бы уничтожить! Но все ваши козни против него будут бессильны, в конце концов он поглотит и вас, ибо на его стороне будущее. В нем есть та евангельская любовь, которую прежде всего и проповедует христианство. Тащите своего идола из преисподней, стройте ему трон выше того, на котором восседает Всемогущий, — все напрасно, не в вашей власти оживить труп.
Поклонившись министру и графине, она пошла по тропинке. Его превосходительство не произнес ни слова. Такая смелость переходила все границы; а он не мог даже наказать женщину, ибо не мог же он заставить ее мужа дважды уйти в отставку… Это походило на поражение. Он спокойно опустился на стул и снова прикурил свою потухшую сигару.
Госпожа фон Гербек с бледными, дрожащими от гнева губами украдкой бросила неприязненный взгляд на министра, ибо, по ее мнению, подобное дипломатическое спокойствие в данный момент было неуместным.
— Бесстыжая женщина! — вырвалось у баронессы. — Ты позволишь ей безнаказанно уйти, Флери?
— А что, пускай убирается, — ответил он презрительно.
Откинувшись на спинку стула и выпуская колечки дыма, он насмешливо окинул взором падчерицу, которая в глубоком волнении стояла перед ним. — Милая дочь, — сказал он, иронически усмехаясь, — ты сию минуту намерена была воспользоваться своим древним грейнфельдским правом покровительства. Терпимость к иноверцам — вещь прекрасная, но, право, было бы чересчур ново и остроумно, если бы католическая графиня Штурм в своей домашней капелле заставила служить мессу протестантского священника!
Руки Гизелы судорожно сжимались у груди, как бы желая сдержать биение ее взволнованного сердца.
— Я не этого хотела, папа. Я… — сказала она сдавленным голосом, — я всего лишь хотела дать приют несчастному преследуемому семейству!
— Очень великодушно, милая дочь, — продолжал насмехаться министр, — хотя и не совсем тактично, ибо я то лицо, которое их «преследует», как ты изволила сейчас выразиться.
— О, милая графиня, неужели действительно вы позволили опутать себя этой ересью? — госпожа фон Гербек была вне себя.
— Ересью?! — повторила молодая девушка, и глаза ее сверкнули. — Пасторша говорила истину! — продолжала она решительно. — Каждое ее слово находило отголосок в моем сердце! Как ребячески неопытна была я до сих пор! Я смотрела на вещи и на людей вашими глазами, госпожа фон Гербек, не размышляя. Я была слепа! Это самый горький упрек, который я должна себе сделать.
Внезапно она умолкла, губы ее плотно сжались.
Всегда сдержанная, теперь она вдруг излила поток речи. Гизела сжала руками виски и постояла так минуту, затем взяла в руки шляпу.