Наследница. Графиня Гизела (сборник)

— Очень умно вы взялись за дело, любезная моя госпожа фон Гербек! — промолвил министр с едкой иронией. — И если вы так же неуклюже будете действовать и далее, то вас уже можно поздравить с успехом… Вам не следовало браться за это, — добавил он сердито. — Запомните раз и навсегда: я не хочу, чтобы вражда и неприязнь имели здесь место. И вообще, золотую рыбку нужно ловить умеючи, если вам это еще неизвестно, многоуважаемая фон Гербек!

— И как это вам пришло в голову? — воскликнула баронесса, высокомерно глядя на поставленную в тупик гувернантку. — Как решились вы по своему усмотрению распоряжаться именем графини и навязывать роль, нежелательную ни ей, ни нам? Наше бедное, больное дитя, — прибавила она уже мягко, — которое до сих пор мы берегли как зеницу ока! Видишь ли, Гизела, — вдруг сказала она, устремляя на падчерицу озабоченный взгляд, — ты далеко не так поправилась, как воображаешь себе… Вот опять твое лицо то краснеет, то бледнеет, что всегда является предвестником припадка.

Молодая девушка не произнесла ни слова. Видно было, что она находится в состоянии сильнейшей внутренней борьбы. Но затем Гизела отвернулась и, пожав плечами, пошла дальше, как бы говоря: «Я слишком горда, чтобы убеждать в том, что уже однажды сказала. Думай что хочешь».

Некоторое время все шли молча.

Госпожа фон Гербек была обескуражена. Она отстала на несколько шагов от министра, страшась заглянуть ему в лицо, выражение которого отнюдь не представлялось ей приятным.

Подойдя к воротам сада, он остановился, между тем как баронесса и Гизела пошли по аллее. Он через плечо еще раз взглянул на Нейнфельд. Красные крыши его сияли в солнечных лучах, и лишь одна выделялась среди них темным пятном — это была новая шиферная крыша пасторского дома.

Глаза министра остановились на ней — холодная усмешка появилась на его бледных губах, обнажив мелкие острые зубы.

— С тем будет скоро покончено! — сказал он.

— Ваше превосходительство, пастор… — госпожа фон Гербек была радостно удивлена.

— Отставлен… Гм-м, ему предоставляется случай узнать на собственном опыте, где легче можно заработать себе на хлеб: в слове Божьем или в делах Божьих… В самом деле, он стал невозможен, выставив на суд света свою астрономическую ученость!

— Слава Богу! — госпожа фон Гербек казалась вполне удовлетворенной. — Ваше превосходительство может об этом думать что угодно, но Господь покарал этого человека, ослепив его. Если бы только вы послушали его проповедь! Что он говорил с кафедры! Вольнодумство, конечно, на первом плане, но тут и цветы, и звезды, и весеннее утро, и солнечный свет. Так и кажется, что он вот-вот начнет говорить стихами… Он был моим противником и затруднял мою высокую миссию. Я торжествую!

Тем временем обе дамы медленно шли по аллее.

Между тем как глаза Гизелы были задумчиво устремлены в землю, взгляд мачехи мрачно следил за ней. Глядя на девушку, которую она помнила тщедушной, болезненной, напрочь лишенной очарования юности, она подумала о том удовольствии, с которым несколько недель назад отправляла падчерице из Парижа элегантный туалет, заранее представляя себе, как жалко будет смотреться в нем маленькое желтолицее чучело! И почему ни доктор, ни госпожа фон Гербек ни единым словом не обмолвились о столь чудесном превращении? Элегантная тридцатилетняя женщина, в голове которой лихорадочно мелькали все эти мысли, сама была еще очень хороша, но все же это была уже не прежняя, источающая юное обаяние Ютта фон Цвейфлинген! При вечернем освещении ее можно было принять за восемнадцатилетнюю девушку, но теперь, при ясном свете дня, начавшееся увядание было очевидным. Возможно, об этом и думала светская красавица, когда ревниво разглядывала свежее личико падчерицы.

В конце аллеи показался немолодой, заметно уставший лакей, который держал в руках клетку с птицей.

Подойдя к дамам, он чуть ли не до земли согнул свою старую спину.

— Ваше сиятельство сегодня утром изволили пожелать зяблика, — обратился он к Гизеле, — я после обеда сбегал к грейнсфельдскому ткачу, у которого лучшие певчие птицы. Не угодно ли будет вашему сиятельству взять птичку? Дорогой чуть было не улетела — в клетке была сломана палочка…

— Хорошо, Браун, — сказала молодая графиня. — Посадите птичку в другую клетку, а госпожа фон Гербек расплатится с ткачом.

В эту минуту самый строгий церемониймейстер нашел бы безукоризненной ее осанку: то была гордая повелительница, удостоившая своих подчиненных кратким словом или просто кивком головы, в общем, то была графиня Фельдерн с головы до ног.

Ни одного слова благодарности не нашлось для старика, а между тем в палящий полдень он бегал, чтобы доставить удовольствие своей госпоже! Пот катился по его лбу, старые ноги отказывались повиноваться. Но ведь это был лакей Браун, который на то и создан, чтобы ей служить. С тех самых пор, как она себя помнила, его руки и ноги двигались только для нее, глаза в ее присутствии не смели выражать ни радости, ни горя, рот открывался лишь тогда, когда она приказывала; она не знала ни повышения, ни понижения этого голоса, всегда один и тот же благоговейный полушепот. Есть ли у этого человека свои радости и печали? Думает ли, чувствует ли он?

Это никогда не занимало мыслей маленькой графини, размышляющей о том, есть ли душа у Пуса, и часами разговаривающей с ним, воображая, что кот ее понимает.

Поклонившись низко-низко, словно обещание заплатить за птицу оказывало ему какую-то незаслуженную милость, лакей удалился, осторожно ступая на цыпочках.

В вестибюле все разошлись: барон отправился к себе переодеться, Гизела прошла на свою половину. Баронесса и гувернантка стали подниматься по лестнице.

— Вы приказали подать кофе? — спросила Ютта.

— Все готово, ваше превосходительство, — ответила фон Гербек, жестом приглашая ее пройти в коридор, ведущий в сторону зала.

Слуга в другом конце коридора, увидев дам, распахнул обе половинки двери.

В зале около высокого полукруглого окна был сервирован для кофе небольшой столик. С настороженным выражением лица баронесса медленно прошла в зал. Это был тот самый большой зал, примыкающий к замковой церкви, куда маленькая Гизела пыталась проникнуть, чтобы рассмотреть фрески на стенах.

Вошедший следом слуга быстро переставил старомодные кресла так, чтобы солнце не било в глаза, с этой же целью приспустил штору. По привычке смахнул пыль, хотя она очень скоро должна была собраться снова — весь воздух в этой комнате был буквально пропитан ею.

Баронесса, не снимая ни накидки, ни перчаток, молча ждала, пока лакей закончит приготовления.

Она знаком приказала ему удалиться, затем ледяным голосом нарушила молчание:

— Любезная госпожа фон Гербек! С чего это вам вздумалось привести меня сюда?

— Это же естественно! Мы с графиней здесь обедаем и вообще проводим много времени, что соответствует нашему строгому образу жизни. Простите, если пристрастие завело меня далеко.

Она подошла к противоположной двери и распахнула ее, явив взору сумрачное и прохладное, несмотря на июльский зной, церковное помещение. Золото орнамента тускло мерцало в глубине, а возле алтаря, словно привидение, возвышалась беломраморная статуя принца Генриха.

— Разве здесь не чудесно? Я давно не посещаю нейнфельдскую церковь. Несколько раз в неделю приглашаю учителя из Грейнсфельда, и он играет мне на органе хоралы.