Наследник императора

Выйдя в перистиль, остановился. Лунная была ночь. Лунная, светлая. И перистиль весь был как чеканное серебро с чернью. А посреди перистиля стояла нагая женщина – вся светящаяся, будто отлитая целиком из серебра. Афраний не сразу сообразил, что это никакая не женщина, а греческая статуя, что установили в перистиле три дня назад. Скульптура, сделанная столь искусно, что казалась сейчас в лунном свете живой, а поза ее – одновременно стыдливой и нагло вызывающей.

Природный меч консула шевельнулся, нацеливаясь на добычу.

– Она этого хотела, дрянь, хотела и теперь ждет, – пробормотал он и двинулся в крыло, отведенное Зинте и ее свите.

Дверь Мевии он отыскал, но было заперто – судя по всему, на засов изнутри. Хозяин постучал.

Ни гугу в ответ.

– Открой, сучка! Тебе сказано, открой.

– Уходи, – донеслось изнутри.

– Сама хотела, чтобы я пришел. Вот я и пришел. А не откроешь, пойду завтра в суд да скажу, что ты тайком бегаешь в лупанарий – вот и запишут тебя в коллегию проституток.

– Ты сам учил своих рабов не лгать.

– А это не ложь. Потому как ты и есть блудозадая шлюха.

Дверь неожиданно отворилась, и на пороге возникла наглая бабенка.

Он протянул к ней руки. Да только обхватить не успел – удар в пах заставил его согнуться, а потом сверху прибавили еще кулаком – вернее – кажется, сразу двумя, сомкнутыми.

Афраний покачнулся и осел в углу. Комнатка Мевии была освещена лунным светом – но лишь треть, не более – остальные две трети оставались темными до черноты.

– Получил свое? – процедила сквозь зубы гладиаторша. – А теперь проваливай отсюда, старый пень.

Она стала отступать в темноту – будто погружалась в черную воду.

– Да я тебя сейчас… – Афраний, брызгая слюной, принялся обещать, как поимеет он сейчас эту гнусную дрянь – куда, как и в какие места…

– Уходи, – сказал вдруг мужской голос.

Лунный свет осветил мужскую руку, ухватившую старика за тунику. Афраний узнал эту руку. Да и голос узнал тоже.

– Это ты, Марк? Знаю, что ты с нею любишься. Ничего, поделись с отцом – не убудет от твоей шлюхи.

– Уходи! – повторил центурион, не думая отступать.

– Ты угрожаешь мне! – завопил консул. – Паршивый скот! Надо было приказать отнести тебя к колонне Лактария, как я сделал это с твоим старшим братом. Твоя мать, поблядушка, нагуляла вас обоих с галлом-рабом. Даром, что ли, ты белоглаз, как галл!

Центурион размахнулся. Кулак угодил в скулу консулу.

Потом, ухватив за трещащую тунику, поволок грузное тело в хозяйскую спальню.

– Моя мать была белокура, – бормотал Декстр. – Белокура и светлоглаза. И я помню, урод, как ты издевался над ней. Как покупал ей красивых рабов и заставлял приставать, чуть ли под тунику к ней лезть, а потом велел хватать мальчишек да сечь до полусмерти, да резать им носы. Она плакала, умоляя тебя прекратить, а ты смеялся. Только после этого у тебя член вставал… и ты шел в спальню трахать мою мать, и я слышал, как она кричала от боли… нет, не от удовольствия, я уже тогда знал, как стонут от удовольствия… а когда мой Борисфен, мой щенок ухватил тебя за пятку, ты сам лично забил его насмерть палкой. Ненавижу тебя, ненавижу…

Центурион бросил обеспамятевшего консула на кровать.

– Орк! – завопил центурион во всю глотку. – Орк, забери себе его гнусное тело. Забери и пожри как можно скорее! Или я не выдержу и убью его!

Он выскочил из спальни и не видел, что старик тут же стал подниматься, кряхтя. Его беспамятство было всего лишь притворством.

Марк выбежал в перистиль, подставил голову под струю холодной воды.

– О боги, боги, за что?..

Тут его и схватили – когда он стоял, склонившись под струей, из-за журчания воды не услышал осторожных шагов.

Рабы-телохранители консула ухватили его за локти, мастерски и почти мгновенно скрутили сыромятными ремнями и опрокинули на пол.

– Всем встать! Подниматься! Всем! – Дребезжащий старческий голос управляющего разносился по дому особенно громко в этот ночной час.

Перистиль стал наполняться челядью – дрожащие, заспанные, небрежно одетые, рабы и вольноотпущенники выбирались кто из своих комнаток, кто из закутков подле кухни или под лестницей. Десятки зажженных факелов осветили перистиль, отблески играли в воде фонтана, добавляя теплой телесности холодному мрамору. Для хозяина вынесли в перистиль кресло и поставили меж колоннами. Центуриона подняли и поставили перед отцом на колени. Он уже догадался, что сейчас произойдет, и в отчаянии рванулся, пытаясь выскользнуть из крепко державших его рук. Но куда там! Из этих лап не сумел бы вырваться сам Геркулес. Центурион Афраний, хоть и не обделенный силой, на подобные подвиги все же не был способен.

Он обмяк и смиренно опустил голову. Оставалась надежда, что отец передаст его дело городскому претору, и тогда можно будет доказать свою невиновность. Но время текло, старик Пинакий уже перевернул клепсидру, а хозяин все не появлялся.

Наконец старик вышел, одетый в тогу, неспешно прошествовал к своему креслу и тяжело опустился на тщательно взбитую подушку. Виночерпий тут же подал ему воду со снегом – консул в жаркие дни все время пил холодную воду. Женщины-рабыни, выгнанные из общей комнаты за кухней, столпились в тени колоннады.

– Я сужу моего сына отцовской властью! – объявил консул. – Мой сын пытался убить меня! Он ранил меня кинжалом, и только Судьба спасла меня.

– Это ложь! – выкрикнул центурион. – Ты сам…

Один из телохранителей ударил его по губам. Несильно, но болезненно, рот тут же наполнился кровью.

– Я сужу своего сына отцовской властью! – повторил консул.

– Не имеешь права! Я – центурион на службе императора…

– И приговариваю его к смерти! – объявил консул Афраний. – Завтра утром здесь в перистиле тебя казнят. Уведите его и приготовьте все потребное для казни. Я приглашу достойных людей посмотреть, как будет умирать мой сын.

* * *

Марка Афрания заперли в комнатке рядом с эргастулом. Рабам своя тюрьма, свободным – своя. Впрочем, в доме консула Афрания Декстра жизнь и тех и других по сути мало отличалась. Марк в детстве немало дней провел в домашнем карцере. За любую провинность – невинную ложь, разбитую глиняную чашку, дерзкое слово – отец немилосердно порол сына, а потом запирал его здесь на всю ночь, не давая ни еды, ни воды. Все свое детство Марк был уверен, что справедливость означает одно – чудовищное наказание, отсутствие снисхождения и прощения. Все детство Марк пытался выбраться из этой тюряги, думал: был бы сильнее – выломал решетку. И вот много лет спустя каменная глотка встретила его знакомым спертым воздухом и черной тоской. Центурион первым делом кинулся к окну, но обнаружил, что окна никакого больше нет – его заложили кирпичами наглухо. Как будто тюрьма тоже выросла и возмужала вместе со своим пленником. Марк опустился на влажный каменный пол и завыл от бессилия и злобы. В этот миг он пожалел об одном – что не убил отца.

* * *

Когда дверь с лязгом отворилась, центурион Афраний понял, что время казни пришло. Он ожидал, что телохранители ввалятся в карцер, вновь заломят руки и…

Но вместо телохранителей вошел, крадучись, старик Пинакий.

– Ты не связан? – спросил вольноотпущенник шепотом, освещая карцер масляной лампой, что принес с собой. – Нет?.. Это хорошо. Выйди со мной, прошу тебя, господин…

Что-то явно пошло не так. Но Марк не стал задавать вопросы и вышел из карцера в узкий коридор. Мелькнула мысль: Пинакий ослушался хозяина и решил помочь бежать господину. Сделалось больно слева. Бедный старик, что его ждет за подобное – трудно даже представить!