Наследник Тавриды

— И она прольется, если мы не поторопимся. — В голосе великого князя послышалась непривычная твердость. Случись ему царствовать хоть полчаса, он докажет, что был достоин короны. Оставалась еще надежда, что Михаил сумеет вытребовать у варшавского затворника манифест об отречении. Но проходили дни, а с западной границы не было вестей.

Наступило 12 декабря, день рождения покойного государя, отчего у многих близких сановников и комнатных слуг с утра глаза были на мокром месте. Никс — не исключение. Дамы же предались реву на три голоса в покоях матушки. Великий князь пошел бы к ним, но его отвлек приезд курьера. Адъютант Дибича Фредерикс, молоденький безусый мальчик, с сапог которого пыль сползала слоями, протянул царевичу три пакета. Один обычный, два других с пометой: «Нужное».

— Вы знаете, что здесь? — осведомился Николай, не без колебаний вертя в руках почту.

— Никак нет. — Юноша таращил на царевича красные от усталости глаза и не понимал, почему его не отпустят. — На имя его величества. Точно такие же посланы в Варшаву. Генерал Дибич не знал, где именно находится государь. Он не прибыл?

— Ступайте. — Никс сделал курьеру знак удалиться.

Пакеты лежали перед ним. Какое право он имел их вскрывать? Но, с другой стороны, если почту продублировали, значит, она содержит сведения особой важности. С кружащейся от собственной отваги головой великий князь погрузился в чтение. Уже второй абзац поверг его в трепет. Речь шла о заговоре, раскинувшемся по всей империи от Петербурга до Москвы и 2-й армии в Бессарабии. Начальник Главного штаба Дибич и военный министр Чернышев узнали о нем, разбирая бумаги покойного государя. Они уже отдали приказ об аресте командира бригады Сергея Волконского и полковника Павла Пестеля. Но на большее не решались.

Николай встал из-за стола, прошелся по комнате, потянулся к графину с водой и заметил, что его руки дрожат. Еще вчера ему несносно было собственное фальшивое положение. Случай открыл истинную цену вещей. Нужно действовать. Но все, что Никс сейчас мог — просить других о помощи. А те — оказать поддержку или уклониться.

— В письме назван Кавалергардский полк, а также Захар Чернышев и Никита Муравьев как главные заговорщики. Надобно произвести аресты.

Милорадович мялся.

— Чернышевы и Муравьевы — семьи известные. Родные поднимут шум. К тому же, насколько я знаю, сих господ сейчас нет в столице. Они в отпусках. Не лучше ли подождать, пока расследование на юге не даст результатов? Тогда…

Николай несколько раз сжал и разжал кулаки. Иногда это помогало успокоиться.

— Отдайте по крайней мере полиции приказание следить за тем, что происходит в городе, — глухо произнес он.

— Всенепременно.

На том и разошлись. В своем нынешнем положении Николай ничего не мог предпринять. Ему никто не подчинялся. Он не имел права приказывать.

— Довольно, — молвила Мария Федоровна, перекрестив и поцеловав сына. — Созывайте Государственный совет. Завтра…

— Завтра тринадцатое, — напомнил великий князь.

— Значит, заседание пройдет после полуночи.

Ночь с 13 декабря на 14 декабря 1825 года.

Советники собрались в просторном покое с ложными колонами из малахита. Все чувствовали, что настал решительный момент. Каждая секунда ожидания накаляла атмосферу. Но часы отсчитывали четверть за четвертью, а великие князья не шли. Михаил опаздывал, его не было в городе. Вступив в зал ровно в одиннадцать, Николай извинился тем, что хотел непременно привести с собой брата, который мог бы лично подтвердить все, что написано в посланиях из Варшавы.

— Я выполняю волю цесаревича Константина, — сказал великий князь, садясь.

Все безмолвно смотрели на него. Чтобы прекратить затянувшуюся паузу, Никс взял манифест о своем восшествии на престол и начал читать его. Советники встали. Николай подумал, что и ему надо встать, поднялся, продолжая читать. Эхо от его голоса еще дрожало под потолком, когда члены Совета, не проронив ни слова, склонились перед новым государем в глубоком поклоне.

Был понедельник, первый час ночи, что многие считали дурным началом. Николай Павлович пошел в свои покои. Его встретила Александра. Вместе они сели на диван. Муж держал ее за руку.

— Все называют меня счастливцем. — Его губы искривились в такой кислой улыбке, будто за щекой была клюква. — А Константина — моим благодетелем.

— Бог им судья. — Шарлотта сама помогла мужу раздеться. — Идем спать. Ты устал и извелся.

Никс проводил ее до постели и вышел в смежный со спальней покой. Он хотел помолиться один, но через минуту услышал тихие всхлипывания. Александре жаль было их прежней жизни, старого дома в Аничковом дворце, где счастливо, весело, бестолково семья росла и обожала самое себя. Муж вернулся, встал перед кроватью на колени, называл ее императрицей, целовал в мокрые щеки. Потом сказал:

— Обещай мне быть мужественной. Надо перенести все, что бы завтра ни послала судьба. Если придется умереть, то умереть с честью.

— Что за мрачные мысли? — Шарлотта встрепенулась.

Николай перекрестил жену и побрел к себе в кабинет. «Завтра я или император, или без дыхания».

Глава 10 В мутной воде

29 ноября 1825 года. Санкт-Петербург.

— Царь умер! Это вы его у меня вырвали! — Якубович, знаменитый кавказский забияка, тряс Кондратия Рылеева за грудки. Поэт сопротивлялся, но что поделаешь против эдакого кабанищи? Отвратная рожа, усы торчком, на голове черная повязка, во лбу гниет рана, из которой хирурги не могут извлечь осколок. Аккуратный Рылеев постарался отцепить от лацканов фрака пухлые кулаки кавказца. Игрок, дуэлянт, похититель невест, поджигатель аулов. Такой человек нужен. Кому-то придется нанести роковой удар.

— Полно, у нас еще два «царя» на очереди, — рассмеялся поэт. — Выбирайте любого.

— Эти мне зла не делали, — буркнул Якубович. — На мой вкус, лучше Константин, он старый котище, уж как придавит мышь, та не пикнет. А Николай что? Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Кто его знает?

Рылеев постарался отделаться от шумного гостя, заверив, что о дальнейших намерениях пришлет сообщить особо. Когда тот удалился из приветливой гостиной на Мойке, оставшимся сразу стало ясно, как много места он занимал.

— Вы ему верите? — с сомнением спросил Александр Бестужев.

— Не более, чем остальным.

Настроение царило подавленное. Подполковник путей сообщения Батеньков, невысокий, с нервными руками и быстрым взглядом, выразил общее мнение:

— Лучше бы нам, господа, разойтись. После присяги Константину упущен случай, подобного которому не будет еще лет пятьдесят. Теперь все пропало.

— Вы правы. — Рылеев поморщился. — Князь Оболенский вчера посылал спрашивать у кавалергардского корнета Александра Муравьева, можно ли надеяться на их полк. Тот отвечал, что это намерение безумное. То же и по другим частям.

— Чтобы всколыхнуть солдат, нужны веские доводы, — поддержал хозяина дома Николай Бестужев. — Надобно говорить, что министры скрыли настоящее завещание царя, что там дана свобода крестьянам, а служба убавлена до пятнадцати лет. Тогда будет толк.

— Чего же мы сидим? Нынче ночью обойдем посты в столице и расскажем правду!

Батеньков посчитал затею глупой и откланялся. А поэт под руки с братьями Бестужевыми погрузился во вьюжную ночь, чтобы у каждой полосатой будки замедлять шаг и угощать служивых новостью. Их жадно слушали. Верили сразу. Но слабый грудью Рылеев скоро закашлял и, несмотря на бобровую шубу — дар Русско-Американской компании своему бессменному управляющему — почувствовал себя больным. Пришлось возвращаться домой. Пить очищенное вино и есть кислую капусту.