Наследник

Я не помнил всю поэму Александра Сергеевича Пушкина, но часть учил в школе, решил вложить в свой формируемый образ и литераторство. Ломоносов начал читать первые строки:

– Горит Восток зарею новой.

Уж на равнине, по холмам

Грохочут пушки. Дым багровый

Кругами всходит к небесам

Навстречу утренним лучам…

Михаил Васильевич не стал дочитывать, а ушел в свои мысли. Я же специально дал это творение «нашего все», чтобы тот, кого считают родоначальником русской словесности, кто был готов сломать нос Сумарокову за его легкомысленный подход к сочинительству виршей, прочитает апологета русского стихотворения. Думаю, Александр Сергеевич мог бы проникнуться важностью момента.

То, что я дал на откуп и критику стихотворение Пушкина первому теоретику-профессионалу русской словесности Ломоносову, имело далеко идущие планы. Я знал, что Михаил Васильевич долго и мучительно составлял принципы русского стихосложения, выводил закономерности, правила. С творчеством Пушкина ему это должно было стать, куда сподручней делать. Может тем, что я передал Ломоносову отрывок из поэмы «Полтава», сэкономил год-два его кипучей деятельности, которую можно направить в иную, практическую плоскость.

– Я просто не понимаю, Вы немец, русский для Вас даже не второй язык. Но как? Почему не на французском пишите? Я не ставлю под сомнение, что это Вы написали, но сие… «откровение». Вы так, Петр Федорович, заставите меня поверить в таинственные знания масонов, – пребывал в шоке профессор химии.

– О, нет, прошу Вас, не лезьте в эту яму масонскую, это не они повлияли на меня, уж поверьте. А в ином, я и сам не понимаю откуда, верю, что то дар от Пресвятой Богородицы, что приходила ко мне в годину хвори смертельной. И я должен являть миру вирши, дабы обогащать оный. Но Вас очень прошу – не нужно распространятся, о том, как и о чем мы говорили. И тогда наши встречи станут более частыми и не менее интересными. А сейчас, прошу Вас познакомиться с моей супругой, она уже должна проснуться. И настаиваю, на нашем совместном завтраке. Учтите, я скромен в еде, так что не обессудьте, - сказал я и поднявшись с кресла указал направление в столовую, где уже распоряжалась Катэ, пригласившая на завтрак так же свою фрейлину княжну Гагарину.

Я ненадолго покинул компанию, извинившись, вернулся в кабинет, возле которого был Тимофей Евреинов.

– Ну, все по чести? – спросил я у своего помощника, которому досталась не легкая задача посчитать серебро, что было привезено мне в рамках предательства Голштинии.

– Тридцати пяти тысяч не хватает, - ответил Тимофей.

– Бестужев… Пошли к канцлеру бумагу от моего имени о недостаче. Он и так получил свои сто тысяч за весьма сомнительные результаты. Простую, казалось, комбинацию, усложнил до абсурда, - сказал я и поспешил вернуться к завтраку.

Через полтора часа светило ученой мысли в России, уехал в задумчивом, но точно не в удрученном состоянии. Я же отправился спать. Бессонная ночь, игра в диверсантов, потом прием нетерпеливого ученого, что с ночи ждал аудиенции – все это, вызывая непреодолимую усталость, вынудило идти отдыхать, лишив Катэ общения. Благо, фрейлина Гагарина рядом, а чоглаковское семейство уехало выяснять отношения. Оказалось, что Кошелева беременна от Николая Чоглакова, как и жена этого бычка-производителя [реальная история, как, казалось, идеальное семейство Чоглаковых, представленное к молодоженам, оконфузилось]. Но это их дело, хотя некоторое злорадство имеет место быть, очень уж неприятные личности эти Чоглаковы.

* ………* ………*

Берлин. Дворец короля Фридриха Сан-Суси

24 июля 1746 года

Дворец Сан-Суси сегодня принимал бал. Один из самых прижимистых дворов Европы в этот раз расщедрился, и было даже застолье с десятью сменами блюд. Приглашенные были в недоумении, король Фридрих потратил столько денег на бал, сколько стоило не менее двухгодовое содержание гренадерского полка. При прусском дворе часто сравнивали траты с возможностью еще более усилить армию.

Были на балу пруссаки, верящие в свое исключительное право стать главенствующей силой на раздробленном германском жизненном пространстве. Однако, если послушать разговоры присутствующих, то можно было сложить мнение, что двор исключительно французский – все говорили на этом языке временного партнера, но стратегического врага Пруссии. Сам король Фридрих, которого пока еще повсеместно не называют Великим, но уже считают самым правильным королем из всей истории Бранденбургской династии, не любил немецкий язык. Он считал его грубейшим и был готов разговаривать на этом наречии с лошадью, но не в обществе [исторический факт]. То ли дело изящество французской речи.

Просвещенный король, признанный музыкант и менее признанный пиит, как было видно, талантлив и не только удачно воевал, успев уже занять и Силезию и дойдя до Богемии – последнего форпоста на пути к Вене. Вся Европа признала, что пруссаки под командованием своего короля являются очень грозной силой. И даже некоторые победы французов только это подтверждали, так как легкой прогулки для маршалов Людовика XV не было, они сильно сцепились и с англичанами и с австрийцами, которых Фридрих легко громил. И этот воитель только что сыграл на флейте, кстати, почти везде попав в ноты, очень проникновенную сюиту, в которой подыгрывал ему сам маэстро – Иоганн Себастьян Бах.

– Фон Мардефельд, что скажете? – сразу после получасового концерта, где сам король под восторженные льстивые речи, играл на флейте. – Как мои шпионы работают?

– Бернхард Миних отказался сотрудничать, мой король. Он взял письмо своего бывшего порученца Манштейна, но после поездки принца Карла Петера Ульриха на Урал, нашел нашего человека и отдал и деньги и письмо, - докладывал прусский посол при русском дворе.

– Миних всегда был слишком прямолинеен, что тут скажешь, он саксонец, не пруссак. А что мой племянник? Как отнесся к потере Голштинии? Признаться, я сам мало понял, что там произошло, - спросил Фридрих, беря в руки поводки его любимых собак.

– Очень горюет, я привез партитуру полонеза, который он посвятил потере Голштинии, в Петербурге у многих слезы проступают, когда слушаю эту музыку, - говорил Аксель фон Мардефельд.

– Вот как? – спросил король и нетерпеливо выдернул из рук прусского посла при российском дворе партитуру. – Ла-лалала-ла-лала. Очень не дурно, я бы сказал очаровательно. Сегодня же разучу. У вас еще экземпляры есть?

– Нет, Ваше Величество, - ответил посол, на что король удовлетворенно кивнул головой.

– Слышал, мальчика жалеют и у меня при дворе, даже мои генералы, - Фридрих позволил себе улыбнуться. – А Миниха подставьте, чтобы Бестужев подумал на предательство фельдмаршала и что он работает на нас. Дальше работайте через Августу Фредерику и ее мужа-наследника Карла Петера. Девочка более своего мужа умна и хорошо, правильно, воспитана матерью. Давите на то, что их обманули. Уж не знаю, сколько дала денег своему племяннику Елизавета за отречение от Голштинии, но вряд ли больше ста тысяч. Будьте рядом, когда молодому двору понадобятся деньги. И напишите от моего имени письмо, где я называю Карла Петера рыцарем и выражаю свои родственные чувства, скорблю о потере Голштинии вместе с ним. Ходят упорные слухи, что Елизавете все чаще пускают кровь, она ведет слишком неправильный образ жизни, чтобы долго жить и этот глупый мальчишка займет ее место. Конечно, Елизавета так же не способна управлять государством, как не может этого делать ни одна женщина в виду своей природной слабости, и за нее это делают мужчины, но то – ее команда, ее люди, а у Карла Петера таких людей нет и наша задача, чтобы и не было, или они были нашими людьми.