Наследники минного поля

У Светы язык отнялся, а краешек стула, на котором она сидела, нещадно врезался ей пониже попы. Это чтоб она шпионила за Яцеком? И за мамой? Чтоб стала стукачкой? Она замотала головой, но не проснулась. Ещё помотала, и язык вроде отошёл.

— Нет. Я не могу.

Дядечка с залысинами удивлённо откинул голову.

— Ну, Светлана, мы меньше всего ожидали услышать от вас такое!

Он накрутил телефонный диск.

— Святослав Палыч? Вы можете подойти?

Святослав Палыч был румян и седовлас, с острыми серыми глазами. Света встала, как школьница, когда он вошёл, и он благосклонно кивнул:

— Сидите.

— Вот, Святослав Палыч, затруднение у нас.

Дальше Света плохо помнила, как всё было, только помнила, что это было очень долго. Она хотела просто повернуться и уйти, но на неё прикрикнули:

— Сидите! От нас без разрешения не уходят!

И она сидела, даже боясь попроситься в туалет. Только головой мотала:

нет. Нет. С ней говорили по-хорошему, но обещали, что могут и по-плохому. Святослав Палыч показывал на свои седины: вот, до седых волос дожил, но если бы был молод снова, и снова ему предложили работать в органах — ни на секунду не задумался бы, за честь бы почёл.

Она уже ничего не соображала, только билось в пустой голове мамино: «они никого не жалеют, и своих не жалеют». Но Ендрусь был там, далеко, в Варшаве. И мама тоже. Так чего ж она так испугалась? Теперь-то за кого? И она поняла голову: польский гонор вы видали, это вы русского не видали. Честь называется.

Даже она ничего не сказала, её очень быстро после этого отпустили. И без подписки о сотрудничестве. Предупредили о неразглашении достаточно грозно. И позвонили в отдел пропусков: пропустить на выход. Плохо чуя ноги, она вышла из высоченных дверей, сошла по ступеням… там, кажется, были ступени. Даже странно, что отпустили, она думала, её тут же и арестуют. Может, раньше хотят проследить, кому она разгласит? А Алёша, как назло, уехал в Ленинград на стажировку. Послезавтра только вернётся. А может, и хорошо, что в Ленинград уехал.

Чуча залетела в форточку и подлизывалась, чуя неладное. Птицы и звери — они чуткие. И восьмёрками Чуча летала, и подхватывала со стола конфетные фантики, роняла их на Свету. Пыталась развеселить. Куть подрагивал хвостиком и со Светиных рук не слезал. Этот Куть был Алёшин пёсик, так считалось, во всяком случае. Алёша вытащил его из какой-то собачьей драки, подранного, но не загрызенного окончательно. Что было даже удивительно: весь Куть был — на один хороший укус. И мало с тех пор вырос. Был он серенький и лохматый, неизвестно, какой породы. Алёша считал, что и пород таких быть не может: уж очень он мелкий. Но, даром что беспородный, он оказался с большим достоинством пёсик. Никого не боялся, умел обозначить уважение и неуважение. И не пустобрёх, и вообще молодец. К Свете он привязался чуть не больше, чем к Алёше, слушался её истово: со всех ног. Так что Алёша его у Светы и оставил, уезжая. Чтобы Куть не скучал. Вот они и сидели, не скучали.

Назавтра ничего не случилось особенного. Света конспектировала лекции быстро, со многими сокращениями. Авторучка была дивная, мамой подаренная, писала мягко и тоненько, как Света любила. И парты были такие уютные, лакированные чёрным, исцарапанные и исписанные хуже, чем в школе. Света засмотрелась на процарапанный чем-то острым рисунок фрегата, или клипера — чего-то в этом роде. Это было явно навеяно «капитанским» циклом. Гумилёва читать было не положено, но переписывали друг у друга потихоньку. А самые смелые и на вечеринках пели. Если были все свои.

А вдруг да пронесло? Ведь она же ничего не подписала, ну и пусть оставят её в покое. И она будет сидеть за исцарапанными партами, и ни одного комсомольского собрания не пропустит, и будет оформлять стенгазету. К концу дня она была почти уверена, что пронесло. Но на следующий день её вызвали в учебную часть с самой первой пары.

Она понимала, что Алёша, как только приедет — у неё появится. Но смалодушничала: позвонила Петровым от Надьки-спортсменки, у Надьки телефон был. Трубку взял Павел Иванович, с вежливым холодком ответил, что Алёша, действительно, должен быть сегодня или завтра, но не приехал ещё.

Она знала, что Павел Иванович что-то стал её недолюбливать, хоть никогда прямо это не обозначал. Ладно, она не претендует на его особые симпатии. Тётя Аня к ней хорошо относилась, по-прежнему. Света бы почуяла, если не так. Но не ставить же её в неловкое положение! И Света старалась пореже бывать у Петровых, просто совсем не бывать. Но теперь-то, когда ей Алёша позарез прямо нужен! Уткнуться ему головой под мышку, и пускай он скажет, что ей дальше делать… Через два часа она не выдержала, позвонила снова. А вдруг Алёша уже вернулся? Но трубку взял опять Павел Иванович. И всё же она и в третий раз позвонила. Ещё через полтора часа.

— Я не знаю, Света, ваших отношений, но это уже несколько навязчиво, тебе не кажется?

— Извините…

Конечно, он уже, наверное, знает! Хотя откуда? Ну хорошо, не знает. Завтра узнает. Или послезавтра. И Надька не знает. Вон, хлопочет, варенье по вазочкам раскладывает. И зачем она у Надьки сидит? Надька-то ей что плохого сделала? Сегодня из института исключили — завтра вообще арестуют. А она тут у Надьки сидит, на Надьку тень наводит. Звонить ей, видите ли, надо. Подай ей Алёшу! А Алёша — ей что плохого сделал? Ей жизнь ломают — так она и ему хочет поломать? Он — Павла Ивановича сын. Генеральский. У него — талант. У него — перспективы. А она ему — поперёк всего… Он ради неё всё и бросит, с него станется.

Нет, надо, наоборот, ноги унести, пока он не приехал. Чтобы он ничего не знал. А если она быстро ноги унесёт — может, и не арестуют. Может, рассосётся. Вот только — куда?

В тот же день она решила посоветоваться с дядей Илюшей, Мишиным папой. Помнила ту историю с золотыми: у дяди Илюши должность немалая, и связи могут быть самые неожиданные. В конце концов, что ей надо? Уехать, хотя бы временно, из города, на вполне легальгых основаниях. То есть — работа какая-нибудь на выезд. Самая поганенькая, она же много не просит. Дочь врага народа, к тому же была на оккупированной территории… В институте такую держать нельзя, но на работу-то можно принять? К тому же она и обязана на работу устроиться, а то — тунеядство…

Дядя Илюша, до смешного похожий на Мишу — так смешно, как только может быть похож человек низенький и кругленький на длинного тощего юнца — слушал Свету, морщась, как на чепуху. Потом начал накаляться:

— Глупости! Девичьи капризы! И чего было ломаться, нет, ты мне скажи, чего? Что плохого — сотрудничать с НКВД? Ну что ты, дурочка натворила, ты соображаешь? А теперь к дяде Илюше! А под дядей Илюшей под самим кресло шатается, дядя Илюша, может, с тобой поменяться бы рад, потому что у дяди Илюши в анкете один пункт нехороший… Так дядю Илюшу НКВД не приглашает!

Света помалкивала. Он и на Алёшу так орал тогда, с золотыми. Алёша это в лицах представлял. Поорал, а потом всё сделал. Вот декан — тот не орал, тот глаза отводил, возвращая ей документы. А дядя Илюша прямо в глаза смотрит. С большим возмущением.

— И слушать не хочу, и за это дело не возьмусь! Пальцем не дотронусь! Идиотка! Позвони мне завтра вот по этому телефону, в час тридцать!

Потом посоображал, пальцами покомбинировал и бумажку с телефоном отобрал.

— Нечего тебе у занятых людей телефоны обрывать. Чтоб была в четыре часа у меня. И если ты до завтра ещё что-нибудь вытворишь… Иди, аферистка!