Наследники по прямой.Трилогия

Казаки, как один, повернули головы и вскинули руки к папахам. Гурьев ответил таким же жестом. Когда отряд миновал их, он повернулся к Чертоку:

– А это – армия, смысл существования которой – защищать людей от всякой мрази, которая рыщет вокруг. Лица эти вы видели, Семён Моисеевич?

– Зачем вы мне всё это показываете?!

– Я думаю, у вас ещё осталось немного совести. Только поэтому. Идёмте дальше.

– Куда?

– Увидите.

Он привёл Чертока на могилу Пелагеи. У изголовья стоял временный деревянный крест. Гурьев достал из кармана кителя небольшую фотокарточку – старую, ещё дореволюционную, на которой Пелагея, с уложенными короной на голове блестящими косами, улыбаясь и глядя вдаль, совсем ещё девочкой, позировала перед камерой:

– Смотрите внимательно, Черток. Очень внимательно…

– Кто это? – спросил Черток, глотая противный кислый комок в горле.

– Это – женщина, которая погибла, защищая меня, Семён Моисеевич. Толстопятов разрубил её почти пополам. Она принимала роды у сотен, наверное, здесь, в округе. И она любила меня, а я – её. Теперь её больше нет. Скажите мне, Черток, – ради чего?

– Я… – Черток, чувствуя, что не стоит ничего говорить, захлебнулся готовыми вырваться из него словами.

Гурьев кивнул:

– Я вас отпущу, Семён Моисеевич. Завтра. И позабочусь, чтобы вы невредимым перебрались за речку. Но вы поклянётесь мне, что ни на минуту – больше никогда в жизни – не перестанете думать. С этой минуты – больше никогда. Вы же видите – я ничего не говорю вам, не агитирую вас, не заставляю ни от чего отказываться. Я просто предлагаю вам задуматься и предоставляю такую возможность. Ещё одна ночь у вас есть, Семён Моисеевич. Всего одна ночь, чтобы подумать. Зачем вы делали революцию, комиссар Черток? Чтобы у людей была новая, яркая жизнь. А что вместо этого вышло? Думайте, Черток. Больше ничего от вас не хочу, вот совершенно.

– Почему я? – одними губами прошептал Черток. – Почему именно я?

– А с кем мне разговаривать? – усмехнулся Гурьев. – С Толстопятовым? С Фефёловым? Вы хотя бы читать умеете. У вас есть дети?

– Есть, – кивнул Черток.

– Сколько?

– Двое… А… А… У вас?

– Вряд ли у меня когданибудь достанет смелости на такой подвиг, как завести собственных детей, – Гурьев усмехнулся снова. – Ладно, хватит на сегодня.

– Вы… Вы действительно… Собираетесь меня отпустить? – всё ещё боясь поверить в то, что уцелеет, спросил Черток.

– Воин Пути никогда не нарушает обещаний, – спокойно сказал Гурьев.

– Воин Пути?! – растерянно переспросил Черток. – Что это означает?!

– Не забивайте себе голову ненужными сведениями, Черток. Когданибудь, возможно, узнаете. Сейчас это вам лишнее.

– А казаки?

– Что – казаки? – Гурьев приподнял брови.

– Они ведь не позволят.

– Мои приказы и решения не обсуждаются, – мягко, как ребёнку, сказал Гурьев. – Кажется, у вас была возможность в этом убедиться.

– Я… Я не понимаю… – жалобно проговорил Черток. – Нет, нет, я совсем не понимаю… Кто же вы такой?!.

– Думайте, Семён Моисеевич. Думать – это полезно. Идёмте, у меня ещё дел полно.

Эту ночь Черток провёл, ни на минуту не сомкнув глаз. Ещё не рассвело, когда он вдруг забарабанил в дверь своего «домзака [142] ». Один из караульных казаков, матюкнувшись, поднялся с лавки и подошёл к двери:

142

«Домзак» – «дом заключения», советский эвфемизм понятия «тюрьма», бывший в ходу в первые полтора десятилетия советской власти.

– Ну? Чего надо?

– Мне… – Черток проглотил комок в горле. – Я должен срочно поговорить с вашим… командиром.

– Делов у атамана других нет, тока с тобой лясы точить, – хмыкнул казак. – Спи, людей зря не булгачь. Утром нагутаришься.

– Мне необходимо с ним поговорить. По… Пожалуйста, – тихо добавил Черток.

Гурьев проснулся мгновенно. Выслушав сбивчивый доклад вестового, коротко кивнул:

– Хорошо. Приведите.

Гурьев несколько секунд смотрел на явно не знающего, куда себя девать, комиссара, потом наклонил голову чуть набок:

– Вы чувствуете, что должны чтото сделать. Но не понимаете, что. Я прав?

– Да, – хмуро сказал Черток, не поднимая глаз.

– Ктото из латинян сказал – делай, что должен, и да случится то, чему суждено. Но вот только… Помоему, происходит совсем не то, что суждено. А это значит – мы все делаем вовсе не то, что должны делать на самом деле. Что скажете, Семён Моисеевич?

– Вы знаете, что нужно делать? Что мы все должны делать?

– Нет. Пока нет никакого плана, Семён Моисеевич. Пока.

– А будет?

– Не знаю.

– Но тогда…

– Делай, что должен, – Гурьев вдруг усмехнулся. – Чем вам не план? Помоему, просто отличный план. Великолепный. Вы не думайте, что я на вас случайно набросился. Вы ведь не военный по сути своей человек, вы – учитель. Толкователь. Не так?

– Так…

– Вот видите. Вас использовали, мой дорогой. Вас – и таких, как вы. Использовали, как таран, как кистень, чтобы сокрушить империю. Использовали как силу, внешнюю по отношению к империи и народу, который её создал. Сначала империю последовательно и целенаправленно стремились отвадить от решения вашей проблемы. Делали всё, чтобы пар в котле создал давление взрыва. А потом – взрыв. Пока эта империя представляла собой помесь тюрьмы и казармы, её существование терпели. Даже то, что она расширялась, было им на руку. На более или менее сносное управление таким колоссом должны были уходить все ресурсы, все без остатка – и людские, и материальные. Но вот посудите сами. Как только начались перемены… Как только империя перестала пожирать ресурсы и начала ими пользоваться… На нас обрушился целый град ударов. И мы не выдержали. Мы повалились. Видите эту картинку? Я – вижу.

– Использовал – кто? Вы имеете ввиду Парвуса? [143] Нет, ну, в самом деле, не можете же вы верить во всю эту…

– Верить? Зачем же верить, если существуют факты, Семён Моисеевич? И Парвус, и немецкий Генштаб, – все они тоже были, как мне кажется, марионетками. Хотя и имели весьма значительную свободу манёвра. Но эта свобода была в том, «как», а не в том, «что».

– Зачем?! Ну, даже если принять эту вашу идею?!

– Я не знаю. Зачемто. Комуто мы сильно мешаем. Я вовсе не твержу о какомто заговоре банкиров или мировых держав против русского народабогоносца, как это может сейчас показаться. Совсем о другом я думаю.

143

Парвус (наст. фам. Гельфанд, часто писал свою фамилию в англизированной транслитерации как Helphand, «рука помощи», намекая на некую, ему одному известную, миссию) – печально знаменитый авантюрист и миллионер еврейского происхождения, эмигрировавший на рубеже ХХ в. из России, автор собственного первоначального плана устройства революции и расчленения Российской Империи, бомбардировавший германские и австровенгерские эшелоны власти своими проектами ещё до начала Первой Мировой войны.

– О чём?!

– О том, что всё это слишком долго продолжается, Семён Моисеевич. Слишком долго, значительно дольше одной человеческой жизни. Это ведь не вчера заварилось, и даже не в семнадцатом и не в пятом, как некоторым представляется. Лет двести с гаком всё это тянется, если не дольше. У вас нет такого желания – разобраться? Кто, зачем, почему, с какой целью и для какой такой радости?

– И вы, сами, – не знаете?!

– Не знаю. Не знаю до такой степени, что даже мыслей по поводу никаких нет. В любом преступлении всегда следует искать того, кому оно выгодно. А у нас получается, что никому. И если и есть выгода, то столь кратковременная и смехотворная по сравнению с утраченным спокойствием и направлением развития, что даже говорить о ней както даже совестно, право. И всем нам, Семён Моисеевич, следует над этим весьма крепко размышлять. А главное, неустанно. Я вас не убедил?