Наследники Ваньки Каина (сборник)

Освети, начальник.

Могу,— Клыч помолчал. Потом посмотрел на хозяина.— И чайную твою до другого раза погожу запирать. Вопрос есть. Ответишь, ходи в козырях.

Ну?— Брагин перестал дышать.

Кто пришил Клембовских?

Не взыщи,— развел руками Брагин.— Не знаю.

Климов,— сказал Клыч,— начнем опечатывать. Ты, Брагин, собирайся.

Побойся бога, начальник,— застонал Брагин.

Кто пришил Клембовских?

Кот,— после долгого молчания сказал Брагин и испуганно обернулся. Никого не было. Только дверь кухни подрагивала от ветра.

Сообщи, когда появится,— сказал начальник.— Климов, пошли.

Глава II

В семь его растолкал Стае.

—Службу проспишь,— сказал он и умчался.

Климов, с трудом продрав глаза, стал собираться. Майское солнце било в окно. По комнате медлительно двигался золотой водоворот пылинок. Дерево подоконника было теплым от падавших лучей. Из распахнутых створок окна широко входил запах цветущего сада и свежевскопанной земли.

Он вышел на крыльцо. Стае бегал по саду, и за ним с лаем носился щенок. Потом Стае стал наклоняться, раскидывать руки и приседать. Каждый день с неумолимой строгостью Стае развивал свое щуплое тело гимнастикой Мюллера. Климов сбежал во двор, размялся, поиграл полуторапудовичком, сохранившимся у хозяйки от былых торговых времен, потом ополоснулся водой из ведра и быстро оделся. Голубая рубашка с галстуком и штатский костюм стесняли его, но костюмы им всем были куплены угрозыском с процентов, полученных от продажи имущества банды Ванюши. Клейн считал, что агент губрозыска должен быть одет, как большинство населения города. А теперь все больше входила в моду штатская одежда, хотя в губкоме, губисполкоме и в некоторых других учреждениях все еще не решались изменить френчу и галифе. Война только что кончилась, да и кончилась ли? На севере добивали Пепеляева. Владивосток лишь полгода как стал советским. Подошел Стае.

Поедим?

Есть что?

Хозяйка в кредит дала.

Пока ели, Стае листал книжку по цветоводству. В последнее время он бредил цветами. Добыл где-то семян и под смешки хозяйки засадил ими угол сада. Не было на свете более рачительного цветовода.

—Мне вчера Селезнев втык сделал,— говорил Стас, жуя горячую картофелину и морщась от ее жара,— говорит, я должен политпросветработу усиливать. А то, говорит, всякие там Гонтари черт знает какую бузу разводят, а мы им отпора не даем.—Не знаю,— сказал Климов,— за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень... А вот Селезнев твой...—Селезнев человек идеи,— перебил его Стас. — А нот Гонтарь и Филин — это точно: сознательности в них не вижу.

Плохо свое дело делают?— спросил Климов.— Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали...

Разве только в этом человек познается?

В чем же, Стас?— спросил Климов, подчищая тарелку.— Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?

Эх, Витя,— с горечью сказал Стас,— не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!

А если за свою собственную?— засмеялся Климов.

Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.

Стае не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.

Вечером увидимся?— спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.

Дежурю в танцзале Кленгеля.

Тогда до завтра.

Бегом, потому что опаздывал,— а Клыч этого не любил,— Климов вылетел из калитки....В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.

Не, ей-богу,— говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных.— Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.

Капиталец накопил?— спросил Селезнев, усмехаясь.

Капитал найду!— упрямо тряхнул челкой Филин.— А без гирь жить человечеству невозможно.

— То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог,— смешливо щурился на него Селезнев.

Филин, набычась, смотрел на него.

А ты мог?

Не будь Климова,— снисходительно повествовал Селезнев,— Тюху бы только и видели. Молоток Климов!

Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.

Вы и сами б его взяли,— сказал он.

Факт, взяли б,— тут же ответил Селезнев,— но и ты вовремя случился.

Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся,— сказал, багровея, Филин.— Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.

Не любишь, Филин, критику,— захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства.— Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.

— Зато из тебя уже вышел,— со злобой сказал Филин, сплевывая.— Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.

Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.—Я тебе так скажу, гражданин Филин,— резко повер нулся к оппоненту Селезнев.— Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.

Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.

Во-вторых, скажу тебе вот что,— продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира»,— я так считаю: мы — авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?

Ну, правильно,— настороженно глядел на него Филин.

А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.

— Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить?— подал голос от своего стола Потапыч.

— Давно замечаю,— жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев,— буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.

— Я человек старый,— сказал Потапыч, выдохнув дым,— и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?—Уравниловку тебе подай,— негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.—Я с тобой, Потапыч, согласен,— объявил он,— в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они,— говорит,— потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите,— говорит,— и опять кто-то захочет жить лучше других...» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который — надо будет — голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?

Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.

Ваше выступление, товарищ Клыч, да еще в среде беспартийных,— медленно произнес он,— я расцениваю как политически вредное. Обо всем этом буду ставить вопрос на ячейке.

Валяй,— отмахнулся Клыч,— а теперь, ребята, об судим вчерашние события... Такого дела, как убийство Клембовских, у нас, можно сказать, и не было, кроме, пожалуй, случая на хуторе Веселом. Но как ни верти, а за последние три месяца таких нещадных убийств уже два. Кто докладывает?