Наследство от Данаи

Малыши были крепенькими, горластыми и подвижными, еще и оказались страшно прожорливыми, не упускали возможности покричать и лишний раз подкрепиться от мамочки. Все указывало на то, что они будут расти здоровыми и выносливыми.

Через месяц и Евгения Елисеевна родила первинку, дочь Александру.

Кумом Павла Дмитриевича не взяли, наверное, решили пощадить. Но материнство, одинаковые хлопоты сблизили женщин и Диляковы и Мазуры поддерживали дружеские отношения, изредка встречались семьями, вместе проводили свободное время.

***

Но так не бывало, чтобы пророчества Павла Дмитриевича не исполнялись, и повесть о черных розах имела свое продолжение.

Так вот, малые мазурята оказались страшно прожорливыми. На счастье у Юли было вдоволь молока. Чего нельзя было сказать о Евгении Елисеевне.

— У меня и на твою малую, Женечка, хватит, — обещала Юля родственнице.

Но та не торопились одалживаться, надеялась, что у нее со временем тоже все наладится — мало что бывает у женщины, впервые кормящей ребенка. И только убедившись в бесполезности своих ожиданий, начала подумывать, не прибегнуть ли, в самом деле, к обещанной помощи дальней родственницы. Но в это время у Юли возникли непреодолимые проблемы. Ее мальчик Витя начал капризничать и выбрасывать из себя то, чем напитался от матери.

— Ой, нет, лучше пусть Шурочка растет на молоке от Лиски, — поколебавшись, сказала Евгения Елисеевна. — Ребенок не будет зря отказываться от материнской груди. Наверное, Юлино молоко невкусное, а может, даже горькое.

Павел Дмитриевич удивился:

— Ты еще сомневалась? Помни, что все мужнины нелады обязательно оставляют в женщине разрушительный след. Несомненно, что и на молоке это сказывается. Почему, ты думаешь, династические женщины не прибегают к адюльтеру, пока не родят венценосцу преемника? Именно поэтому — чтобы не портить генетический код своих наследников. Женщине достаточно раз переспать с дебилом, как в ближайших поколениях оно обязательно вылезет. Не без оснований говорят, что мужчине можно все, а женщине — нет. Это же не от ханжества возникло.

— А когда женщина перестает рождать, тогда и ей все можно! — рассердилась жена на Павла Дмитриевича. — А причем здесь молоко?

— Женщина, отравленная болезнью мужа, не может считаться безопасной в любых проявлениях. Вспомни, классическую литературу, — за бедного и больного идет лишь бедная и больная. А к сожалению, Иван Моисеевич оказался носителем тяжелых болезней. Если бы Юля была умнее или наблюдательнее, то не пошла бы за него замуж или хотя бы не отважилась рождать от него детей.

— А для чего тогда жить?

— Не знаю, как считаешь ты, а я вступал в брак не ради детей, а для того чтобы найти свою биологическую завершенность.

— Выходит, ты нашу Шурочку не любишь?

— Крестись, оно пройдет, — посоветовал ей муж. — Как это можно не любить родного ребенка? Меня даже чужие детки трогают. О своих даже и речи нет.

Лиска давала жирное и даже сладкое молоко, которое нравилось грудным детям, поэтому спрос на него был в поселке немалый. Но бабушка Ирина, Лискина хозяйка, приходилась Евгении Елисеевне свояченицей по дяде, и договориться с ней сложности не представляло. То, что Лиска приносила в дойках с целинных толок, сразу пришлось и Шурочке по вкусу, в конце концов, девочка лишь добирала от Лиски, когда не наедалась материнским молоком. Так вот, разминку она начинала с Евгении Елисеевны, а заканчивала хохулей — бутылочкой с соской.

Так вот и вышло наоборот — Юле требовалась кормилица для сына, с чем она и пришла к Халдеям.

— Лючия, — так она называла дочку Людмилу, — ест, за уши не оттянешь, а он возьмет сосок в рот, а потом скривит мордочку и выплевывает.

— Переходи на искусственное вскармливание, я Шуру уже приучаю к коровьему молоку, — посоветовала Евгения Елисеевна.

— А у кого вы берете? — и, получив ответ, хлопотала дальше: — Своего есть, хоть продавай, а вынуждена покупать.

Через месяц или два Юля заметно потемнела лицом, осунулась, потеряла в весе.

— Ничего не болит, — жаловалась. — А только все время хочется лежать. Не высыпаюсь я. От того усталость не проходит.

— Так отдайте Витька бабушке, твоей маме, — посоветовал Павел Дмитриевич. — Она еще молодая женщина, энергичная. Да и живет рядом с Лиской, — прибавил, шутя, так как, в самом деле, Федора Бараненко жила рядом с Ириной Хасенко. — Пусть твой самостоятельный сынок погостит у нее, пока ты окрепнешь, поднимешься.

— Ничего со мной не случится, — отмахнулась она. — Как это я его отдам кому-то?

— Двойня, — вздыхала Евгения Елисеевна, оставшись наедине с мужем. — Тяжело ей.

Время не шло Юле на пользу, а даже наоборот, — чем больше его уплывало с момента родов, тем больше она худела, теряла силу, чернела лицом. Теперь баба Федора, ее мать, ежедневно приходила к Мазурам — зять не знал, куда ее посадить! — и помогала молодой семье убираться. Или забирала двойню и везла на прогулку, чтобы Юля час-два поспала в тишине. Только это все были полумеры, кардинально не изменяющие положения, и Юле становилось все хуже.

И вот пришел час, когда утром она не поднялась с постели. Отказалась от пищи, отвернулась к стенке и тяжело вздыхала.

Пришлось бабке Федоре вместо Витька забирать к себе обоих внуков, которые уже весело топотали в манеже ножками, разрабатывая их для хождения. С мальчиком проблем не было, он теперь все ел, успевай лишь отваривать и протирать. А Лючия неделю капризничала, плакала, не хотела есть того, что ей предлагали, потом привыкла и успокоилась.

Настал май с вездесущим цветением, тонким благоуханием и приятным теплом. Федора Бараненко позвала в гости и на помощь свою старшую сестру Оксану, и та скоро приехала из Ржева, обрадовавшись возможности понежиться на южном солнце. Стояла хорошая погода и Оксана была очень довольна отдыхом.

— Если не выгоните, то я тут побуду, пока внуки в детсад не пойдут, — разгулялась она. — А что? Федора, ты будешь готовить еду и гладить белье, а я — стирать, прибираться и с детьми возиться, — распределяла обязанности, отгребая от себя то, чего не любила делать.

Дом, в котором жила бабка Федора, достался ей в наследство от родителей, поэтому и для Оксаны он был отчим.

— Я хорошо помню времена, когда тебя здесь нянчила, — говорила гостя младшей сестре. — Ты была тихой и послушной, не то что эти егозята, — кивала на мазурят, и глаза ее при этом светились нежностью.

Есть женщины, которым дано от Бога любить материнство особой любовью. Их не страшат крик и кавардак, не утомляет домашняя работа, не портят настроение бессонные ночи. Возня с детьми — это единственно приемлемая для них стихия. К таким принадлежала и баба Оксана, в отличие, например, от Евгении Елисеевны, которая сознавалась:

— Я очень боюсь детей. Это такая тяжелая ноша, такая изнурительная, а страшнее всего, что пожизненная, — хотя свою первинку обожала.

Федора слушала сестрину болтовню и кивала головой.