Наследство Пенмаров

Я вернулся к своим худшим воспоминаниям — к крови, насилию и страданиям, которые так старался забыть. Я думал, что мне никогда больше не придется их переживать, но я ошибался. Время изменило ход, часы пошли в обратном направлении.

И я был там.

4

Я был в Брайтоне с матерью. Мать была совсем одна, ее некому было защитить, кроме меня. Пришел отец, а когда она стала плакать и кричать на него, он взял ее за плечи и встряхнул. Я попытался бороться с ним, но я был слишком мал, поэтому не мог с ним справиться, не мог защитить мать; мне пришлось просто стоять и смотреть, как он уходит с ней, и я знал, что он причинит ей боль, знал, что причинит; и я все ждал и ждал ее возвращения, а он все это время делал ей больно, и я ничего не мог изобрести, чтобы остановить его. А потом мама наконец вернулась. Я услышал ее шаги по коридору, она шла очень медленно, а потом стала дергать дверную ручку, словно не видела, что делает, и вдруг мне стало так страшно, что я закрыл лицо руками, боясь, что она покалечена. Тогда-то я и услышал всхлипы. Она вошла в номер, и я слышал только ее всхлипывания, а когда смог взглянуть на нее, то увидел, что ее светлые волосы растрепаны, шея покрыта странными отметинами, а губа разбита и из нее сочится кровь. Она прижимала ко рту платок, а когда отняла, он был влажным от крови.

— О Боже, — повторяла она. — О Боже. О Господи. О Боже, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне.

Но Бог и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей; отец мучил ее до синяков, шрамов и крови, а Бог просто безучастно смотрел на это. Несомненно, Он всего лишь наблюдал, и когда она, в слезах, молила о помощи, а я, хотя и старался помочь, не мог этого сделать. Я не мог остановить ее рыдания или облегчить ужасную боль. Наконец, она пошла в ванную, и когда я услышал звук льющейся воды, то понял, что она пытается смыть боль, но не может: та боль навечно запечатлелась в ней, а девятью месяцами позже…

Девятью месяцами позже родился Джан-Ив. Мне было десять. Тогда я не знал, что означает слово «изнасилование», но чертовски хорошо представлял себе, что произошло в Брайтоне. Мать изнасиловали практически у меня под носом, а я ничего не мог поделать. Ничего удивительного, что я чувствовал себя таким виноватым, что пытался забыть Брайтон, пытался стереть это происшествие из памяти. Мать была в этом мире одна, и только я мог ее защитить, а я позволил отцу ее изнасиловать, я просто стоял рядом, пока он ее бил, ставил ей синяки, делал ей больно, а потом мне стало казаться, что только тем, что просто стоял рядом, я соучаствовал в его преступлении, и в конце концов мне стало казаться, что я не менее, чем он, виноват в ужасных страданиях матери.

5

Кто-то говорил:

— Филип, Филип, что случилось? В чем дело? Филип! Пожалуйста, Филип, ответь мне! Что случилось?

Это была Хелена. Я был в Пензансе. Я больше не был в Брайтоне с матерью, но почему-то это не имело значения. Словно Брайтон превратился в Пензанс, а мать превратилась в…

— Все хорошо, — сказал я. — Все в порядке.

Но это было не так. Все было не так. Дрожь пронизывала меня с головы до ног.

— Филип, дорогой…

— Я приму ванну, — сказал я и поплелся мимо двуспальной кровати в примыкающую к спальне ванную.

Я закрыл дверь, запер ее, оперся о стену. Вскоре меня вырвало. Я наклонился над раковиной, и меня вывернуло так, словно я таким образом пытался избавиться от воспоминаний о Брайтоне, но они крепко засели у меня в мозгу. Я по-прежнему видел все до малейшей подробности; мне даже не нужно было закрывать глаза. Картина была очень яркой, каждый образ пробегал у меня в мозгу, как кадр из кинофильма.

Я попытался подавить воспоминание. Мне двадцать лет удавалось держать его в самом дальнем уголке памяти, и я смогу это сделать еще раз. Я смогу с этим справиться. Я должен. Мне нужно взять себя в руки.

С этой мыслью я поднял голову, посмотрел в зеркало над раковиной и увидел свои глаза.

Тогда-то я все и понял.

Меня сразу охватила паника. Я, насмехавшийся над паникой других, презиравший панику как проявление трусости, был парализован страхом. Я не мог пошевелиться. Я заплакал, как мать плакала в Брайтоне; беззвучные рыдания сотрясали мое тело, щеки горели от слез, которые я не мог остановить. Неловким движением я открутил ручки кранов на ванне, льющаяся вода зашумела в ушах, а поскольку я был беспомощен и не знал, что еще делать, я разделся, забрался в ванну и начал мыться — намыливал каждую часть тела, тер спину фланелью, плескал водой на лицо, чтобы смыть следы такой ужасной потери самоконтроля.

Но все равно я не мог взять себя в руки. Выйдя из ванны, я принялся вытираться полотенцем.

Я начал молиться. Я был атеистом двадцать лет, но я начал молиться.

— Пожалуйста, Господи, пожалуйста. Помоги мне. Пожалуйста.

Слезы бессилия опять меня ослепили. Я попытался почистить зубы, но не видел, что делаю. Наконец, утерев слезы, я снова посмотрелся в зеркало. Мне надо взять себя в руки. В конце концов, даже в самом скверном случае всегда можно найти оправдание. Это еще не конец света. Я сам перед собой опозорился, поступив настолько смешно, но свидетелей не было. Только я знал, что запаниковал, поддался страху, плакал и даже пытался молиться. Но никто, кроме меня, этого не знал. И никто никогда не узнает, и прежде всего Хелена.

Я повязал полотенце вокруг талии, собрал одежду и высморкался о подол запачкавшейся рубашки. Подошел к двери. Но чтобы открыть ее и переступить порог, мне потребовалось больше мужества и силы воли, чем когда-либо в жизни. Три ужасные секунды я не мог заставить себя сдвинуться с места, но в конце концов протянул руку, повернул ручку и ступил в живой кошмар комнаты.

6

Вскоре после рассвета, когда в комнате стало светлее, я встал и начал одеваться. Нашел пуловер, широкие брюки, извлек из чемодана старые ботинки. Когда я их надел, из мрака кровати Хелена быстро произнесла:

— Филип?

— Я не могу уснуть, — сказал я. — Пойду прогуляюсь.

Она ничего не сказала. Я выскользнул из комнаты с ключом в кармане, прошлепал в холл. Ночной портье, дремавший за своим столиком, выпустил меня, и я вышел на улицу, на свежий воздух раннего утра и побежал через дорогу к морю. Я, не раздумывая, направился на восток, мимо гавани, где уже работали рыбаки, мимо светившихся окон их коттеджей, через город к пляжу за железной дорогой. Я оставлял в песке глубокие следы и шел по направлению к Маразиону, а прямо передо мной, в ярком свете зари, из темных вод залива понималась гора Сент-Майкл, сказочный замок, башня из слоновой кости, такая же нереальная, как и свадебный торт, возвышавшийся над столом во время приема по случаю моей свадьбы.

Я сел на песок, чтобы посмотреть, как преображается свет над постоянно изменяющимся морем. Смотрел я долго, наконец вода меня загипнотизировала, и я уснул. Я проснулся, дрожа от холода; поднявшись на ноги, я быстро пошел в сторону Пензанса, в поисках кафе, которое открывалось рано, чтобы обслужить рыбаков, — местечка, где я мог бы выпить чаю и побыть в одиночестве. Такое местечко я нашел около гавани. У стойки я взял чаю и спрятался в уголке, чтобы его выпить. Время шло. Пробило семь, потом половину восьмого. Я взял еще чаю, чтобы купить себе еще времени, но время не продавалось, и вскоре уже было без четверти восемь.

Я не знал, что делать. Наш поезд отходил от станции в половине десятого, и мы договорились заказать в номер легкий завтрак к восьми часам. Но мне не хотелось возвращаться в гостиницу. Я не мог посмотреть Хелене в глаза. Я опять запаниковал, опять поддался страху; мне хотелось сбежать, спрятаться, остаться одному, чтобы подумать.

Я уставился в чашку с чаем. Если я не пойду в гостиницу, то какова альтернатива? Куда мне бежать? Я был смешон. У меня не было альтернативы. Мне нужно было вернуться в гостиницу, позавтракать с Хеленой и сесть на поезд в Девон в девять тридцать. Что еще я мог сделать? Прервать медовый месяц после первой брачной ночи? Об этом и помыслить было нельзя. Что скажут люди? Что они подумают? Я стиснул руки, закрыл глаза и попытался привести в порядок мысли. Самое главное, как мне казалось, — это чтобы никто ничего не узнал. Не было ничего важнее этого. От одной мысли, что кто-нибудь узнает правду, меня прошибал пот. Никто не должен знать. Хелена знает, но она никому не скажет. Она слишком горда, чтобы рассказать кому-нибудь о том, что произошло, или, скорее, чего не произошло, между нами. Все будут считать, что мы провели нормальный медовый месяц. На минуту я подумал, что в Торки все наладится, но побоялся себя обнадеживать. Тогда я не мог ничего предвидеть, но понимал, что в состоянии, в котором я находился в тот момент, я был неспособен заниматься любовью ни с одной женщиной, не говоря уже о жене. Воспоминания о Брайтоне не уйдут в дальний угол моей памяти за три недели медового месяца.