Наследство разоренных
Шрифт:
Над ними смеялись в Англии, но над ними смеялись и дома. Ха, вообразили, что они лучше других! И получили по носу. Не высовывайтесь!
Судья сжимал губы, а Бозе все расходился:
— Лучшие дни жизни! Помнишь? Лодка, «Кингз», «Троица», Бог мой!.. Что потом? Ага, «Корпус Кристи»… Нет-нет, все перепутал. Сначала «Троица», потом «Сент-Джон»… Нет, сначала «Клер», потом «Троица», потом что-то женское… «Примула»? «Примула»!
Судья не вытерпел.
— Нет, вовсе не так, — услышал он свой скрипучий голос. — Сначала «Троица», потом
— Ну что ты! «Кингз», «Корпус Кристи», «Клер», потом «Сент-Джон»… С памятью у тебя, брат…
— Это тебя память подводит!
Бозе лихорадочно рылся в памяти… Общие воспоминания… Что-то объединяющее…
— Нет-нет-нет! «Кингз»! «Троица»! — Он припечатал бокал к столу. — «Иисус», «Клер», Гонвиль, а потом чай в Гранчестере.
Судья не мог далее терпеть этой бестолковщины. Он поднял руку и, загибая пальцы, провозгласил:
— Первое — «Сент-Джон»!
Второе — «Троица»!
Третье — «Клер»!
Четвертое — «Кингз»!
Бозе затих. Ему, кажется, полегчало.
— Может, все-таки закажем ужин, наконец? — спросил судья.
Но Бозе сменил пластинку. Еще одна интересующая его тема: есть ли светлые пятна в проклятом прошлом? Он уже изрядно пьян, глаза плавают, слезятся.
— Ублюдки! — бросает он желчно. — Какие они все-таки ублюдки, эти белые! Они в ответе за все преступления века!
Молчание.
— Хорошо хоть смотались подобру-поздорову, слава Богу…
Судья не разжимает губ.
— Не то что в Африке — там они все еще гадят повсюду…
Неодобрительное, осуждающее молчание.
— Все равно они даже издали влияют, гады…
На скулах судьи играют желваки, кулаки сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются…
— Ну конечно, был от них и какой-то прок…
…сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются…
И тут судью прорвало:
— Да! Да! Гады они, гады. И мы были частью той же проблемы, как и частью ее решения.
И сразу:
— Официант!
Официант!
Официант!
ОФИЦИАНТ!!!
— Может, за курицей гоняется. Гостей-то никого, — вяло шепчет Бозе.
Судья врывается в кухню. Два зеленых перца в жестяной миске на деревянной стойке с гравировкой: «Лучший картофель выставки 1933 года».
Ничего больше.
И никого.
Он подошел к портье.
— В кухне никого.
Портье с трудом разлепляет веки.
— Уже поздно, сэр. Рядом «Гленари». У них богатый выбор в ресторане и в баре, сэр.
— Мы сюда пришли поужинать. Мне что, жаловаться администрации?
Портье прошаркал куда-то в глубины, извлек официанта. Официант подошел к столу, отскабливая от синей куртки присохшую чечевицу. Чечевица отвалилась, оставив желтое пятно. Официант не выспался. Жил и работал он по законам социализма, не обращая особого внимания на зарвавшихся толстосумов, вечно желавших чего-то нереального. Внимательного и вежливого обслуживания, к примеру.
— Жареная баранья лопатка под мятным соусом! — повелительно бросил судья. — Баранина не жесткая?
— Да откуда
ж ей взяться, нежесткой-то? — презрительно пробубнил официант.— Томатный суп?
Официант задумался, да так из задумчивости и не выбрался. Выждав минуту, Бозе решился разбудить честного труженика:
— Тефтели? Котлеты?
— О нет, откуда… — нагло усмехнулся официант.
— А что есть?
— Баранина-карри-баранина-пулао-овощи-карри-овощи-пулао…
— Но вы сказали, что баранина жесткая.
— Сказал, и точно ведь сказал уже.
Подали наконец.
Бозе все никак не уймется:
— Только что нашел нового повара. Старый Шеру протянул ноги. Сорок лет отработал. Новый ничего не умеет, зато и дешевый. Я нашел кулинарную книгу и продиктовал ему оттуда на бенгали. Все просто. Красный соус и белый соус. Белый к рыбе, красный к мясу.
Эта тема тоже заглохла. Тогда он рванулся в лоб:
— Скажи, ведь мы остались друзьями? Мы друзья, да?
— Время идет, обстоятельства меняются, — возразил судья, вдруг ощутивший духоту помещения.
— Но ведь что-то остается неизменным?
— Все меняется. Настоящее влияет на прошлое. Оглядываясь, видишь все иначе.
Судья уже решил, что никогда более не встретится с Бозе. Никаких контактов. Он не собирался прикидываться другом англичан. Смешны индийцы, вопящие о дружбе, которую их «друзья» объявляют несуществующей. Но и не хотел дать ткнуть себя физиономией в грязь. Он окутался молчанием и не желал, чтобы кто-то — тот же Бозе — разрушил эту пелену. Ни к чему смирять свою гордость, склоняться к мелодраме, жертвовать достоинством, обнажать свое сердце. Чтобы его сожрали? Спасибо.
Судья потребовал счет. Второй раз. Третий. Но даже счет не интересовал официанта. Пришлось снова идти в кухню.
После вялого рукопожатия судья вытер руку об брюки, но липкий взгляд Бозе продолжал его раздражать.
— Гуд бай… Гуд найт… Со лонг… — Даже прощание не индийское. Английские штампы. Преимущества чужого языка: самосознание, самопонуждение, самодисциплина. Чужие языки поднимают над обстановкой, расширяют поле обзора, поддерживают…
Обзор ухудшается, автомобиль еле ползет по дороге, туман ползет над чайными кустами за обеими обочинами. Судья покидает Даржилинг. Но из тумана выскакивает память.
Проклятая память.
Шестеро сопляков на автобусной остановке.
— Почему китаец желтый?
— А он против ветра ссыт, ха-ха-ха!
— Почему индус коричневый?
— А он вверх ногами серет, ха-ха-ха-ха-ха!!!
Его дразнили, бросали в него камни, строили рожи. Странно, но он боялся детей, существ, вдвое меньших ростом.
Вспомнился случай намного худший. Другого индийца, ему неизвестного, избила толпа парней возле паба. Один их героев-победителей расстегнул ширинку и орошает избитого под восторженный рев товарищей. Будущий судья, зажав под мышкой ветчинный пирог, прошмыгнул мимо. Вступиться? Да он даже полицию не вызвал! Прошмыгнул в свою арендованную комнатенку и затих. «Не заметил». «Забыл».