Наследство
Шрифт:
«А ведь это может быть правдой! — сказал он еще через минуту. — Может! Тогда все странности их семейства легко объяснились бы. Они все сумасшедшие — это Лев Владимирович сказал правильно. Но почему? Вот вопрос! Та же Наталья Михайловна, например, такая ровная, благовоспитанная дама, столько повидала на своем веку. С чего бы, спрашивается, ей на старости лет спятить и, как заурядной истеричке, пытаться покончить с собой? Если это правда, то тогда все понятно. Она знает о деньгах тоже, она юрист, более того, нитки у нее в руках! Это ясно. Оттого и сошла с ума. Когда стали выпускать, дверца открылась, она и заволновалась. Наконец-то можно выехать! И сразу — бац! С катушек! Всю жизнь крепилась, а теперь не выдержала. Сдали нервы. Крушение в момент успеха. У Фрейда есть об этом статейка. Как леди Макбет. В последний момент все ломается. Кажется, что теперь-то уж все в порядке, ан психика-то и отказывает. Провал! Я уж не говорю о матушке, о Катерине Михайловне. Ей давно
Он оторвал голову от стола, кинул пальто на кровать и стал думать дальше.
«Лев Владимирович, — раскладывал он дальше, словно пасьянс. — Этот, конечно, все время что-то чувствовал, а сейчас явно ситуация сгустилась. Потому и занервничал. Но как точно сумасшедший меня вывел на него. Почему же я не мог сопоставить все факты прежде?! И Таня, Таня какова! Всю жизнь носить это в себе, таить, ни разу никому не обмолвиться ни полсловом. Нет, Льву Владимировичу-то она, безусловно, намекала, но, умница, не сказала всего! Кстати, откуда у него деньги?!..»
«Погоди, — прервал он себя. — Так нельзя. Я говорю об этом уже как о чем-то решенном. А на самом деле? Вдруг ничего нет?! Надо спросить у нее. Теперь-то… — и он мысленно подчеркнул это теперь-то, — теперь-то я вправе. Сказать, что хочу жениться, и спросить. Слушай-ка, а что там такое? — изобразил он. — Нет, так нельзя. Может испугаться. Это слишком глубоко было запрятано. Еще вообразит, что собираюсь жениться из-за денег. Все сорвется. Да, можно себе представить ее реакцию. Нет, с ней надо осторожней, максимально осторожно…»
Он заволновался, чувствуя, что приближается к решающей точке, и вскочил, ощутив при этом неслыханную слабость в ногах и едва ли не во всем теле.
«Надо проверить. — От внезапной слабости он не мог даже выпрямиться в полный рост и ковылял по комнате. — А как проверишь? Спросить нельзя, она уйдет. Она-то ведь бессребреница. — Он язвительно усмехнулся. — Надо подловить ее на чем-нибудь. Надо исподволь. А на чем подловишь? Проще всего, конечно, было бы на… милосердии. Вот-вот! Это уж как пить дать. На благотворительности! Это без осечки. Сказать, что кому-то очень нужны деньги, и немалые. Кому-то бедненькому, несчастненькому. Да, да, кого-то нужно пожалеть. Да, но кому бедненькому и несчастненькому могут понадобиться такие деньги? Ну, положим, не два миллиона, а хотя бы несколько десятков тысяч. Не на кооператив же и не на дачу они ему должны понадобиться. Ерунда какая-то. Нет ли у тебя тысячи долларов несчастному? Ерунда… Нет, не ерунда… — Он замер, пригнувшись как перед прыжком. — Предположим… да, предположим, что кто-то попал в нехорошую историю… скажем, сидит в тюрьме… или ждет суда… Да, да, именно так, ждет суда… И нужны деньги — дать кому-то на лапу, дать взятку, нет, купить с потрохами весь суд. Это, очевидно, должен быть кто-то невинно пострадавший, не уголовник, нет, а какой-нибудь, допустим, диссидент или кто-нибудь из наших, церковных. Да, но кто? Сидит полно и тех и других, на кого-то, я помню, скидывались, давала и она, но не больше, чем все, так — копейки. Основной капитал не трогала! Так как же тогда? — Он надолго задумался. Неясная идея брезжила в его уме. — …А что, если, — задал он вопрос самому себе, — что, если сказать ей, что это я влип в нехорошую историю, что это мне грозит суд, что мне нужны деньги? Это уже лучше, лучше! Но, с другой стороны, она легко может проверить, начнет бегать по знакомым, куковать, что мне нужно помочь, что я в страшной опасности, а все будут лишь таращить глаза и говорить, что первый раз об этом слышат и что, скорей всего, я сам все это выдумал. Не дай бог, еще скажет, что мне требуются деньги. Вот уж тогда начнется! Уж тогда косточки мне перемоют!»
«Нет, выдумывать нельзя, нужно сесть по-настоящему, — понял он. — Я должен сесть по-настоящему и, перед тем как меня возьмут, успеть сказать ей, что мне нужна помощь… Так? Так. Но как сесть? Вот в чем вопрос. Хотя сесть еще как-то можно, можно выкинуть что-нибудь эдакое… В этом случае, однако, меня могут взять прежде, чем я успею договориться с ней. Стало быть, операцию нужно готовить тщательней, и вообще… лучше, если это буду не я, а кто-то другой, — быстро сказал он, — чтобы мне не выпускать события из-под контроля. Да! Пусть это будет кто-то из близких, тот же Леторослев, например. Вот! Это хорошая кандидатура! А подловить его на нарушении режима секретности, верно? С его секретными тетрадочками да секретными разработочками. У него наверняка дома этого барахла довольно. С прежних своих работ, я думаю, он натащил немало. Какие-нибудь инструкции, копии докладных записок, „для служебного пользования“
что-нибудь. Это правильно. Его возьмут, потом, конечно, выпустят, но пока разберутся, пока назначат экспертизу, пока то да се, Татьяна перепугается так, что не открыться уже не сможет. Скажу, что знаю человека, которому следует дать некоторую сумму, и все будет в порядке. Это у меня будет „киднеппинг“. Плохо только, что блеф может обнаружиться чересчур скоро, я еще не успею ничего добиться. У них ведь там тоже свое начальство, могут не поверить. Надо припутать сюда еще кого-нибудь. Чтоб было реальней. Хорошо бы ввести политический аспект. Чтобы была „амальгама“ [22] . Верно, верно! Того же Вирхова сюда с его романом, Хазина, еще парочку близких…»22
Во времена французской революции «амальгамой» называлcя сфабрикованный судебный процесс, в котором к политическому делу обвинение припутывало спекулянтов, бандитов и проч.
— Боже мой, Боже мой! — закричал он, валясь на колени и хватаясь за голову. — Что я говорю?!! Что я говорю?!! Я сошел с ума! Я сошел с ума! Что мне делать?! Изыди, сатана! Господи! Спаси и помилуй по великой милости Твоей. — Он трижды перекрестился и припал лбом к полу, шепча благоговейно слова псалма: —…и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих… Се бо в беззаконии зачат есть, и во гресех роди мя мати моя…
Он дочитал почти до конца, сбившись лишь несколько раз, но почувствовал, что бешеное волнение внутри не улеглось, на коленях дополз до стола, под грудой бумаг нащупал старый требник и открыл на «Молебном последовании о избавлении от духов нечистых».
«Божественное же, и святое, и великое, и страшное, и нестерпимое наименование и призывание, — начал читать он молитву, которая всегда изумляла его, — творим на твое прогнание отступниче, такожде и на твое погубление диаволе. Бог Святый, безначальный, страшный, невидимый существом, неприкладный силою, и непостижимый божеством, Царь славы, и Вседержитель Владыка, запрещает тебе, диаволе, от несущих, во еже быти вся благолепно словом составимый, ходяй на крилу ветренню. Запрещает тебе Господь, диаволе, призываяй воду морскую и изливаяй сию на лице земли, Господь сил имя ему. Запрещает тебе Господь, диаволе, от бесчисленных небесных чинов огненных…»
Вдруг он кожей ощутил, что за спиной кто-то есть. «Не ушел, не помогла молитва!» — он в ужасе обернулся. Но это был всего лишь сосед-слесарь, вдребезину пьяный, который незнамо как успел пропереться уже до середины комнаты и теперь качался рядом, взирая в тупом удивлении на коленопреклоненного хозяина.
— Вчера я тебя угостил, сегодня ты меня угостить должен! — едва выговорил слесарь. — Отблагодарить должон! Как я тебе есть кореш, др-р-руг! Весь день сегодня, весь день! Я рабочий человек, я отдыхать должон! А я весь день, весь день!..
Мелик, обмякнув, обессилев, не поднялся, а только сел на полу, прислонясь к кровати, и покорно показал на стол, где стояла початая бутылка водки.
— Что весь день? — глухо спросил он.
— Что?! — поразился сосед, дрожащими руками наливая себе в чашку. — Телефон оборвали! Трык, к е…й матери! Я грю: нету его, нету! Е… вашу мать! Давай в дверь долбить! Сюда его! Врешь! Я грю: нету! Нет, обратно давай! Прибежал, прыг, прыг, чисто бегемот! Я грю: нету! Нету яво, твою мать! Он грит: канал с шумами! Я грю: завтра! Завтра! Сегодня занят! Завтра приходи, а щас не прыгай! Приходи, ставь бутыль, все сделаем, прокладку поставим, засорил — прочистим. Понял? А сегодня нету яво, и я не пойду! Вот так. Хужей всех — это крышка от консервов, проволокой тычь — не тычь, не достанешь. А я руку засуну, мне г… — не г…, р-раз, и готов!
«Это был Леторослев», — сообразил Мелик.
— А еще кто-нибудь приходил? — с замиранием в голосе спросил он.
— А я про что?! — оскорбился слесарь. — Грю тебе: телефон оборвали, замок спортили… Ну, эту-то я сам пустил… — Он расплылся в похабной улыбке. — Тю-тю-тю, тю-тю-тю. Звоночек — динь-динь-динь. Она! Это я, значит, думаю. Х-х-хе! Точно! Глазки опустила, Валерия Лек-сандрыча, грит, нельзя ли видеть. От, ети иху мать, бабы! — в восторге он хлопнул себя по ляжкам. — Слышь, а эту-то ты е…шь? А?! Точно, вижу, вижу!!!
— Так что она? — по-прежнему с пола, в ознобной слабости, откинувшись головою на койку, еле разжав губы, поинтересовался Мелик.
— Нет, грю, нету. Резервуар, парле-франце! — Подражая Тане, он попробовал поклониться и рухнул на закачавшийся и загремевший шкаф. — Я, грю, заместо яво сегодня! — продолжал он, подымаясь. — Хе-хе-хе. Не, не захотела. Ну правильно, чего ей… Ушла. Проводил, все, клянусь честью! Замок поправил… Х-х-х…як. Кто-о-о?! Нету яво!..А, Лева, дорогой, заходи! Сколько лет, сколько зим. Извиняюсь, Лев Владимыч, етит твою мать! Давай, у мня портвей, огнетушитель. Взяли, Васька не допил… Е… твою мать, куда?! Ку-да-а-а?! — горестно завыл он, показывая, в какое положение поставил его уход Льва Владимировича.