Наследство

Он отпрянул, потому что с сумасшедшим стряслось что-то страшное. Лицо того исказилось несусветной злобой, он даже подпрыгнул на постели, выбросив вперед руку, чтобы впиться Мелику в горло мертвой хваткой.

— Вр-р-решь!!! — харкая кровавой слюной, прохрипел он. — Вр-р-решь!!! Клевещешь! Клевещешь на наши органы?! Распространяешь заведомо ложные измышления, порочащие советский общественный строй?!! Вон отсюда! Во-о-о-н!!!

Мелик попятился, еще лепеча какие-то увещания, а потом откровенно ударился дробной рысью по коридору; повсюду в кроватях уже корчились больные, и женщины в белых халатах бежали ему навстречу.

Позади, широко разинув сияющую золотую пасть, хохотал джентльмен.

У самого выхода на лестницу, за столиком, принявши облик дежурной сестры, сидел белоголовый. Мелик шарахнулся в сторону, но тот свободно пропустил его, не подняв сонной головы от амбарной книги.

— Ну вот и хорошо, — шептал Мелик уже в вестибюле. — Вот и хорошо. А то комедия затянулась. Что это я вообразил себе?! Это была ведь всего лишь комедия, шутка, верно? Теперь камень с души… Не то натворил бы я дел… Кажется, и джентльмен отнесся к этому лишь как к шутке. И не похож он вовсе на того, который был у Льва Владимировича… И этот не похож на белоголового, это была сестра. Что это я вообразил себе?.. Жаль только бедного моего психа, он от волнения теперь совсем загнется… Надо лее, прорвало!.. Ну да ничего, дружок объяснит ему, что это была шутка. — Мелик прислушался: ему помстилось, что смех джентльмена все еще доносится сюда с третьего этажа. — Нет, все вздор!.. Теперь отоспаться и… в церковь!..

* * *

Дома он, однако, работал напролет всю ночь и все утро, до полудня, переписывая и отделывая свой опус об Иуде, и лишь затем прилег.

Он думал, что ложится на час-полтора, не более того, но, оклемавшись, понял, что провалялся почти сутки: он помнил, что ночью просыпался, что кто-то ломился в дверь, которую он предусмотрительно запер, и что каждый раз он хотел встать, но не мог оторвать голову от подушки.

Он поднялся, оделся, спрятал рукопись под рубахой на теле и вышел на улицу.

* * *

Ольга была бледна, глаза ее опухли. Открыв дверь, она кинулась Мелику на шею.

— Ты что?! Куда ты девался?! Разве можно так?! Я была у тебя три дня назад, во вторник. Тебе не передавали? Я зашла еще просто так, мимо шла, дай, думаю, зайду. Что-то на сердце было неспокойно… Боже мой, я как чувствовала, как чувствовала!.. — Она истерически зарыдала. — Ты что? Ты прятался, скрывался? Ты предполагал, что это произойдет? Ты тоже с ними связан?! Я вижу, я вижу! Я так надеялась, что нет! Неужели у тебя не хватило ума?! Эх, дурак ты, дурак, не выдержал! Тебе-то это зачем?! Ты в Боге. Я так надеялась, так надеялась!.. Слушай, — заговорила она, чуть успокоясь, — тебе надо действительно что-то предпринять. Только что был Хазин, он считает, что этот обыск у него был, так сказать, предварительным. Что завтра вслед за Львом Владимировичем возьмут и его. Он говорит, что Льва забрали по делу о каком-то публичном доме. Трофим, шофер, рассказал, он там присутствовал. Они хотят устроить «амальгаму», понимаешь? Подумать только: Левка вчера днем звонил, пьяненький, давай, говорит, ко мне, я гуляю! А через пять минут за ним уже пришли. Хороша бы я была! А я не пошла, что-то устала, надоело пить, и так каждый день то гости, то я в гостях. Представляешь: в один день арест и обыск! Они бьют по нашему квадрату! Ты из дому, надеюсь, все вынес? Надо немедленно все подчистить. Я уже вызвала мать, все, что у меня было, переправила ей… Что ты смотришь? Я думаю, вряд ли у меня прослушивается. Вряд ли. Все-таки это, мне говорили, очень дорого. Слушай, мне кажется, тебе на время надо совсем уехать из города. У меня есть деньги, хочешь? Бери, не отказывайся. Исчезни на месяц-другой. Езжай в Крым, сейчас там уже хорошо. О деньгах не думай, я вышлю еще. Может, сама к тебе приеду, хочешь? Не беспокойся, это никакая не жертва. Слушай, а то… езжай в Покровское! Вот это идея! Отсидишься там, пока все не выяснится. Только не вылезай, по ночам выходить будешь, воздухом подышать. Как там, должно быть, хорошо! Одиночество. Только Бог и ты. Я бы тебе еду привозила. Да и тетка твоя, хоть и сумасшедшая, не настолько уж, чтобы тебя не подкормить. Кто тебя там догадается искать. Езжай, не медли!

— А как… Таня? — пошевелил он губами, голоса не было. Ольга немного сникла.

— Ах, вон ты о чем беспокоишься? — сказала она, становясь прежней. — Как же! Звонила ее мамаша. Говорит, Танька в ужасном состоянии. Была затяжная истерика этой ночью. Три раза вызывали неотложку. Те приехали третий раз, говорят: ей надо не неотложку, а психозку, в следующий раз так и сделаем!.. Ты меня извини, не могу я ее сейчас жалеть. Не могу я ей простить, что она сделала с Левкой! Это, конечно, все из-за нее, все! Это она его довела, из-за нее он все эти годы так бесился!..

— А Леторослев?

— Что Леторослев?.. Не возьму в толк, этот дурачок здесь при чем? Или, ты считаешь… он был связан с ними тоже?! Господи, помилуй! Неужели у них была-таки организация?] Ужасно!!! А ты, а ты?! Неужели они впутали и тебя?! Зачем тебе это, зачем?! Погоди, ты что, уходишь?! Куда ты уходишь?! Что с тобой?! Куда?!

На пороге он обернулся:

— Слушай, — он достал из-под рубахи смявшуюся рукопись. — Эти листочки мне очень дороги. Сохрани их, ладно? Если со мной что-нибудь случится, положи их мне в гроб!..

XXXII эпилог ВСЕЕДИНСТВО

В страшной спешке Вирхов собирал свои рукописи, чтоб вынести их из дома и переправить в укромное место, к московской бабушке. После ареста Льва Владимировича и обыска у Хазина он еще успокаивал себя, что его самого дело вряд ли коснется, — теперь надо было торопиться: Мелик тоже пропал, исчез, никто не знал, что с ним, последней его видела Ольга почти неделю назад, он был в ужасном состоянии; считали, что он арестован. Рассказывая Вирхову о Ме-ликовом визите, Ольга плакала не переставая: по ее мнению, арест был лучшее из того, что с ним могло приключиться, но все же она надеялась, что он, быть может, скрывается, прячется в Покровском; кажется, он намекал ей на это. Сегодня в два Вирхов встречался с ней на вокзале, чтобы ехать в Покровское.

Ящик с рукописями и черновыми набросками лежал на кушетке. Вирхов вынимал очередную пачку и вместо того, чтобы сразу швырнуть ее в большую хозяйственную сумку, не в силах удержаться, перебирал листки, вчитываясь в отдельные заметки. Некоторые, выглядевшие особо опасными, он тут же рвал на клочки и жег в пепельнице. Его записи, достанься они в чужие руки, были бы, без сомнения, использованы как обвинительные документы — или против его друзей, если следствие захотело бы отождествить его литературных героев с их реальными прототипами, или против него самого, если следствие захотело бы посмотреть на этих персонажей как на выразителей авторской точки зрения, как на двойников самого автора.

Кем они были на самом деле, его герои, и в записях, и в жизни? — спросил он себя, как спрашивал уже неоднократно. Например, правда ли, что Лев Владимирович — содержатель тайного притона? Сосед Льва Владимировича, шофер, которого уже вызывали, вернувшись с допроса, сказал, что ему только сейчас открылась вся низость Л. В., что прежде он был слеп, одурачен и так далее. Но это, конечно, ни о чем не говорило, ему могли внушить все что угодно… А кто таков, например, Хазин? Правда ли, что он — «герой нашего времени» и «совесть России», как утверждал Мели-ков начальник Петровский, когда они зашли к нему узнать, не появлялся ли Мелик эти дни на работе? Или же, помня о том, сколь глуп, сколь самонадеян стал Хазин с недавних пор, вообразив себя идеологом и вождем революционного движения, можно было предположить, что он обязательно сорвется, сгорит, как не раз уже срывались и горели в огне предательств и измен деятели подобных движений. А Таня? Кто она? Монашка, принужденная жить в миру, жертвуя собой ради близких, или истеричка, психопатка, которая бегает всюду, вопя, что он, Вирхов, обесчестил ее?! Зачем ей возводить напраслину на него и, главное, на себя? Или он был тогда так пьян, что вырубился и ничего не соображал? Странно. А откуда слухи, что у нее с Меликом опять вспыхнул роман? Когда он успел вспыхнуть, этот роман? Неужели они это время обманывали его?.. И, наконец, сам Мелик…

Вирхов достал из кармана замусолившиеся странички, которые три дня назад отдала ему Ольга и которые он так и носил с собой, постоянно думая о том, что Мелик сказал Ольге: «Положи их мне в гроб!».

— Он сказал: положи их мне в гроб! — кричала Ольга. — Паяц, шут гороховый, мерзавец!.. Прочти, скажи, как ты думаешь, это художественную ценность представляет или нет?

Вирхов снова пробежал написанное. Оно почти дословно совпадало с тем, как он понимал сейчас Мелика, пытаясь обрисовать его в романе. Именно эти слова он мысленно вкладывал в уста Мелику, именно к этому Мелик будто бы и шел. Судьба покорного ведет, а непокорного тащит… Вирхов, хоть и жалел его, в глубине души был горд, что оказался так проницателен. Чтобы окончательно укрепиться в своей проницательности, ему нужно было проверить еще, как будут развиваться события у Хазина. Вирхов чуть ли не с нетерпением ожидал известий на сей счет. Что скажет Хазин на следствии, если его и впрямь возьмут? Будет ли это заявление, которое он сделает там или на пресс-конференции после вынесения приговора, соответствовать заявлению, которое набросал для него Вирхов? «После реабилитации я жил в духовной самоизоляции»…

Вирхов был горд собой, но вместе с тем чувствовал себя виноватым. Это было жестоко — сидеть и ждать, сбудутся ли твои домыслы. Что, если в этой игре с домысливанием заключался элемент магии, и эти люди поступали так, а не иначе, именно потому, что он, Вирхов, так, а не иначе, думал о них?! Да, то, что он домыслил, было в некоторых отношениях правдой. А если бы он мыслил по-другому? Быть может, и они действовали бы тогда по-другому? Но ведь он не присочинял, не строил никаких концепций, он просто дорисовывал то, что было уже известно, и лишь старался узнать этих людей поосновательнее, чтобы дорисовывать вернее. Более того, он желал бы совсем уйти от этой темы, для того он и занялся «исторической линией». Намеревался вылепить невиннейшую пьеску, шутку. Любовь к родной истории… Из тьмы веков пришедшие князья и графини… Как это так получилось, что его история вдруг ожила, из плоской, записанной на клочках бумаги, претворилась в плоть и в кровь, вскинулась зверем?! Мертвые стали хватать живых. Самый малый шаг в глубь времен мгновенным ударом отдавался в чьей-то сегодняшней судьбе. Каждый отвечал не только за свои, но и за чужие грехи, и все судьбы и все грехи переплелись так тесно, что их нельзя было оторвать друг от друга. Каждому в дар доставалось от кого-то и за что-то наследство. Никто не существовал сам по себе, вне другого. Частности характера и биографий были частями единого целого… Как при гадании по великой книге «Ицзин», — стоило потянуть соломинку, подбросить монетку, и весь космос, все силы света и тьмы приходили в движение, начиная ряд чудесных превращений, определяющих путь «совершенно-мудрого человека». Всё было связано со всем…