Насмешник

Я особенно сблизился с Роландами осенью 1912 года, когда после операции по поводу аппендицита проводил счастливые дни дома, делая с ними уроки под присмотром гувернантки.

Защита государства была не единственной нашей заботой: мы поставили множество пьес, сами их написали и играли в самодельных костюмах среди самодельных же декораций, умел я и развлекаться сам, не завися в этом от своих друзей. Мне рассказывали, что в детстве от меня никогда не слышали вопроса: «Чем мне заняться?» Не помню, чтобы мне хоть на минуту было скучно, и, чтобы перечислить мои разнообразные занятия, пришлось бы назвать чуть ли не все увлечения, какие только свойственны маленьким мальчикам. У меня не было особенных художественных талантов, но я очень много рисовал карандашами и красками, никогда не пытаясь изобразить предметы или пейзажи, а лишь живописные воинские награды и сцены яростных сражений, подражая иллюстрациям в книгах и журналах. Захватывающими мне казались «Азбука» Шоу [62] (ее раскрашенные буквы из средневековых манускриптов) и репродукции из фруассаровских «Хроник» [63] , но столь же восторженно и некритично я любовался страницами журнала «Приятели», рано научившись распознавать манеру его разных постоянных иллюстраторов. Собирал я практически все: монеты, марки, окаменелости, бабочек, жуков, морские водоросли, полевые цветы и просто всякие «древности». Прошел я и фазу увлечения химией, когда с помощью спиртовки, пробирок и разномастных бутылок проводил совершенно беспорядочные и довольно опасные опыты в садовом сарайчике. Я плавил оловянных солдатиков и лил блестящий металл в самодельные формы, где он застывал, покрываясь пеной краски. Примерно год меня время от времени, как магнитом, влекла к себе лавка близ Лестер-сквер, чьи каталоги предлагали что угодно, от пенсов, разрезанных и висящих на резинке, до разукрашенных ящиков, в которых можно распилить женщину пополам. В этих каталогах утверждалось, что к услугам клиентов всегда группа искусных магов и что позади лавки находится имеющий все необходимое демонстрационный зал, где будущий покупатель может видеть все свои иллюзии в действии «без обязательства купить их». Я никогда не проходил внутрь, в тот зал, и обнаружил, что группа экспертов магов быстро устала демонстрировать за прилавком мне свое искусство, но самостоятельно изготовил кое-какие реквизиты фокусника: свечу из свернутой в трубочку бумаги, которую на четверть дюйма заполнил воском и вставил фитиль, игральные карты, каждая была сделана из двух, разрезанных по диагонали и скрепленных таким образом, что можно было незаметно менять их на ходу. Я очень надоел моим зрителям, которых постоянно пытался заинтриговать, особенно отвлекая их внимание игривой скороговоркой, подражая профессиональным фокусникам, чьи выступления иногда видел на детских праздниках. Помню, в Мидсомер-Нортоне я был потрясен чуть не до слез, когда выступал перед гостями, среди которых был и местный доктор. Я взял у него шляпу, из которой собирался вытаскивать носовые платки, длинные ленты и складные бумажные цветы, и спросил: «А теперь, сэр, скажите, есть в этой шляпе какая-нибудь дыра?» — «Есть, — ответил он, — и я сую в нее свою голову».

62

«Азбука»,изданная по инициативе британского драматурга, Нобелевского лауреата по литературе Бернарда Шоу (1856–1950), содержит 48 букв против обычных 26 в современном английском языке.

63

Жан Фруассар(1333?—1400/1) — средневековый поэт и дворцовый летописец, чьи «Хроники» XIV века остаются наиболее важным и подробным документом феодальной эпохи и лучшим описанием современника рыцарских идеалов и манер.

Большинство этих увлечений, за исключением рисования и театра, благополучно сошло на нет, когда мне было лет двенадцать.

У меня были микроскоп и духовое ружье. Глубокий интерес вызывали у меня надписи на древних памятниках, которые я пытался скопировать в Британском музее и из иллюстрированной «Истории народов» Хатчинсона. Кроме «Детской энциклопедии», которую я читал с удовольствием, во времена моей юности было меньше книг о культуре разных народов, чем сейчас или в середине викторианской эпохи. Или же они мне не встречались. В 1912 году отец подарил мне грамматику египетских иероглифов Уоллиса Баджа [64] — книгу, оказавшуюся мне совершенно не по силам.

64

Сэр Уоллис Бадж(1857–1934) — английский востоковед и куратор отдела египетских и ассирийских древностей в лондонском Британском музее, руководитель многочисленных археологических экспедиций в Месопотамию, Египет и Судан, опубликовал множество научных работ, в том числе и переводы древних текстов.

Я много писал: дневники (нерегулярно) и рассказы, которые сам же иллюстрировал. Все это были подражания наихудшим из прочтенных мною книгам. Мне не приходило в голову следовать примеру классиков, с которыми отец рано познакомил меня. Образцом мне были «Приятели» и «Друг мальчиков». Лишь в одной из моих ранних вещей, причем самых ранних, присутствует какое-то воображение. Она называлась «Проклятие конских скачек» и не датирована. По тому, что она написана от руки, думаю, я сочинил ее в 1910-м, в семь лет. Вот как она начинается:

«ГЛАВА I

ПАРИ

Держу пари на пятьсот фунтов что я выиграю. Говоривший был Руперт человек лет двадцати пяти с темными пышными вусами и сверкающими глазами.

Я не очень доверяю твоей лошади сказал Том потому что конечно у него не было такой суммы чтобы рисковать».

Через десять страниц история кончается:

«ГЛАВАХ

ПОВЕШЕНИЕ

Потом Том оделся потом Том отвел Руперта в толстосумский суд Руперта повесили за то что он убил одного из толстосумов. Надеюсь эта история научит вас никогда не заключать пари».

Мораль сей истории, несомненно, была почерпнута у Люси, но сама история была целиком плодом моей фантазии — люди там вооружены мечами, — в которой трудно найти след чего-то виденного или прочитанного мной.

К «домашнему кругу» я отнес все свои воспоминания о детстве и раннем отрочестве, которые касаются жизни дома. Школа, куда я был мягко введен в сентябре 1910 года, была иным миром, иногда приемлемым, чаще — нет, где следующие восемь лет жил совершенно другой и довольно скверный мальчишка, не принимавший участия в реальной жизни в ту треть года, которую он проводил дома.

Глава третья ОТЕЦ

На предыдущих страницах я уже упоминал об отце, но до поры до времени не пытался описывать его. Лишь очень постепенно, все больше понимая и чувствуя его, я присматривался к нему. Когда видишь человека сорок лет, трудно припомнить, каким он был в тот или иной определенный период.

Как я уже говорил, в самом раннем возрасте я воспринимал его как помеху. В разгар веселья в парадной двери поворачивался его ключ и внизу в холле раздавался его голос: «Кей! Кей! Где моя жена?» — и это означало, что я на весь вечер лишаюсь общества матери. (Первое воспоминание обо мне моей старшей дочери — это голова и плечи чужого сердитого мужчины в военной Форме, приехавшего накануне вечером на побывку в дом ее бабушки и сейчас появившегося в окне, под которым она играла со своими кузинами, и кричащего: «Ради Бога, кто-нибудь, уведите детей на другую лужайку!»)

Многим маленьким мальчикам их отцы видятся отважными героями и мастерами на все руки; могучими охотниками, знатоками всяческих машин; я иное дело. Я даже не боялся его. Он был скорее неугомонным, нежели деятельным. В раннем детстве его малоподвижный образ жизни, поскольку он работал головой, казался мне недостойным мужчины. Я больше уважал бы военного или моряка, как мои дядья, или человека, увлекающегося чем-то конкретным, что можно увидеть или потрогать руками, плотника, например, или ремесленника, или даже брадобрея, который бреет бритвой, которой можно перерезать горло.

Ему было тридцать семь, когда я появился на свет, и сорок с небольшим, когда я обратил на него внимание, и он написал об этом периоде в своей автобиографии: «Я, должно быть, был самым молодым среди людей моего возраста в Лондоне». Мне же он казался старцем, просто-таки глубоким старцем.

В детстве я часто раздражал его; молодым человеком я короткое время был причиной его беспокойства, граничащего с отчаянием; но, в общем, наши отношения были дружескими, когда мы периодически встречались, я все больше ценил его, а с этим получал все большее удовольствие от общения с ним.

Он был невысок, того же роста, какого стали со временем и мы с братом, но куда красивее нас. У него были большие серые глаза, чей взгляд был полон доброты и юмора, прекрасный лоб и пышные волосы, цвет которых незаметно менялся от седоватого до совершенно белого. У него была изящная фигура, но перед тем, как мне родиться, он стал набирать вес, так что в конце концов стал неприлично толст. В моих воспоминаниях он обычно очень полный. В одежде он был консервативен и тщательно следил за собой, но, хотя наружности он был весьма представительной и весьма приятной, искренне считал себя уродливым. Не любил фотографироваться и, мимоходом увидя свое отражение в зеркале, отшатывался и восклицал с отвращением, как Призрак из «Гамлета»: «О ужас, ужас, ужас!» [65] или что-то очень похожее.

65

У. Шекспир. «Гамлет», акт первый, сцена пятая. Пер. Б. Пастернака.

Отец казался старым во многом оттого, что сам, своими высказываниями способствовал этому впечатлению. Подобно своему деду из Корсли, он часто ссылался на свою близкую кончину. Всегда говорил о себе как о «неисправимом викторианце». Большую часть года его мучили и порой полностью выводили из строя астма и бронхиты. Иногда он говорил о своем затрудненном дыхании как о «давлении в груди» и однажды поразил всех, ответив на вопрос о самочувствии: «Сейчас уже лучше. Всю ночь ужасно давило грудь».

В моих ранних воспоминаниях он задыхается и ловит ртом воздух. В такие минуты он взывает к небесам об избавлении, цитируя из множества авторов. Он находил огромное удовлетворение в посещении места его будущей могилы на кладбище у хэмпстедской приходской церкви, но его меланхолия продолжалась недолго. Большинство знакомых считали его исключительно жизнерадостным человеком.

По своей природе он был общителен и гостеприимен, но не находил удовольствия в больших сборищах и не тешил тщеславия, общаясь с людьми богаче себя. Не играл в карты или шахматы. Не проявлял интереса к спортивным играм (за исключением крикета, еще до моего рождения, впрочем, без особого успеха), но с наслаждением предавался играм иного рода, в которых был превосходен: писал и выступал на сцене, то есть там, где требовался полет фантазии.