Насмешник

Ежегодное собрание акционеров издательства «Чэпмен и Холл» обычно оборачивалось пустой формальностью, и для отца, опасавшегося возможной критики в свой адрес, это была неделя мучений. Но он не особенно засиживался в офисе. Приходил он всегда рано, раньше большинства сотрудников. Накануне Первой мировой он взял себе за правило приходить к ланчу домой, якобы из экономии, оставляя свой рабочий стол в половине первого и возвращаясь, когда порядком переваливало за два часа. Летом он часто уходил в четыре и по дороге домой с часок проводил у «Лорда». Зимой заскакивал в кино «Театр де люкс». Большую часть своей огромной личной переписки он вел у себя в редакции. И никогда не позволял себе смешивать работу и личную жизнь. Он отказывался проводить домой телефон из опасения, что его смогут «доставать» и там.

Неудивительно, что большинство его друзей были связаны с литературой. Многие авторы издательства были с ним в дружеских отношениях. У нас дома есть целая полка с книгами, посвященными (в английском, а не французском — в виде дарственной надписи — значении этого слова) ему, некоторые — забытыми писателями, которым он помогал советами, и не только, но наряду с ними и книгами У. У. Джекобса, Дж. К. Сквайра, Остина Добсона, Э. В. Лукаса и других, кто не нуждался в его поощрении и поддержке и кого ему не приходилось издавать. Но ему никогда не приходило в голову приглашать кого-то из них домой или в клуб только потому, что они были писатели или литературные агенты, а тем более посещать приемы, охотясь за знаменитостями, которые могли бы украсить список его знакомых.

Одним из самых выгодных клиентов «Чэпмена и Холла» была американская фирма, объединявшая несколько издательств технической литературы и представлявшая их интересы в Англии. Отец относился к этому сотрудничеству чуть ли не как к чему-то подозрительному и к представителям фирмы как к людям, стоящим куда меньшего внимания, нежели какой-нибудь второстепенный поэт. Техническая литература была ему непонятна. Принимая этих весьма важных американских клиентов, он неизменно ограничивался простым обменом любезностями у себя в кабинете, а затем быстро перепоручал их молодому человеку с техническим образованием, к которому относился скорее как к подчиненному, нежели коллеге. Он никогда не приглашал к себе домой людей, которые прибыли за три тысячи миль, чтобы предложить ему заключить сделку. По современным меркам, его сочли бы нерадивым работником, но за короткие часы у себя в кабинете он успевал справляться со всеми делами, на выполнение которых сегодня требуются четверо или пятеро «руководящих сотрудников», и в своем деле он, без сомнений, был любимой и уважаемой фигурой. Когда образовалось Общество издателей, отца избрали первым его президентом, и именно во времена его правления фирму прославили эпиграммой:

Мистер Чэпмен и партнер Сроду не вступали в спор. Чэпмен — это только «да», Холл же — это «нет» всегда.

По мере того, как начинают появляться мемуары людей чуть старше меня, я вновь и вновь радуюсь, находя свидетельства доброты и великодушия моего отца. Не было ни одного человека, которому бы он завидовал; ни одного, кто обратился бы к нему за поддержкой и не получил ее; может, не всегда это было благоразумно, но рождало в людях чувство благодарности и почтения.

3

Как литературный критик, отец черпал силы в любви к тому, что он любил, причем глубоко. Он был начисто лишен снобизма и был неспособен притворяться и искать достоинства там, где их не видел, в сочинении, которое было в моде. Не знал немецкого и плавал во французском. Он с головой был погружен в английскую литературу, которая, несомненно, ведет происхождение от греческой и латинской. В поэзии он искал музыку, ясность и «идеи». «Чувство, — писал он несколько путано, что нехарактерно для него, — без чего поэзия пуста, содержит в себе косвенную связь с настроением, в котором оно возникло, когда поэт шел от фиксации чувства к испытанию его на оселке универсальной идеи. Но никогда не следует забывать, что идея — это зерно, из которого вырастает стихотворение; что истинность и универсальность идеи есть мерило качества стихотворения; и что, когда поэзия уходит из царства идей в царство чувств и дальше — от чувств к настроениям, она все ниже и ниже спускается с той командной высоты, откуда классическая поэзия столетия взирает на разнообразную деятельность мира».

Если я правильно его понимаю, думаю, что сегодня мало найдется критиков, которые не были бы согласны с подобным взглядом.

Ограниченность отца состояла в довольно распространенной неспособности увидеть столь ценимые им достоинства, если они не облечены в знакомые формы. Он редко не замечал подделки, если такое вообще с ним случалось, но многое из того, что было подлинным, не смог оценить по достоинству. «Георгианские поэты» из антологий Эдди Марша [92] , большинство из них казались ему дерзкими и неумелыми революционерами. Мистера Элиота и его c^oterie [93] он считал откровенно смехотворными.

92

Э. Маршиздал пять томов своей антологии в 1912–1922 гг.

93

Компания (фр.).

«Мистеру Уилфреду Гибсону, — писал он, — явно оказалась не под силу золотая просодия августианцев [94] … Белый стих мистера Лассельса Аберкромби еще более шероховат и немелодичен… Мистер Уолтер де ла Мар, который стремится к более простой форме фантазии, нежели мистер Аберкромби, снова и снова портит изящные образы неуместной претенциозностью и топорными инверсиями… тончайшая паутина воображения не выдерживает грубого прикосновения… У мистера Руперта Брука неодолимое желание высказываться присутствует в такой вызывающей манере, что он шокирует пуриста от литературы, тем самым привлекая его внимание даже против его воли».

94

То есть поэтов XVII века, века неоклассической литературы и искусства в Англии, получивших свое название по эпохе римского императора Августа, отмеченной расцветом литературы.

В другом эссе он писал: «То, на чем стоит искусство мистера (Д. Г.) Лоуренса, крайне нуждается в хорошем душе живых идей. В настоящее время, (речь идет о 1917 годе) его воображение дремлет на зловонной навозной куче настроений. Это мощное, маскулинное воображение, но похоже… что ему так и пребывать там. Возможно, некий животворящий, облагораживающий, человечный опыт еще способен помочь ему сохранить душу».

Неудивительно, что появившаяся в 1916 году «Антология имажистов» вызвала его негодование, поскольку в предисловии к этому тому заявлялось о высоких притязаниях на традиционные ценности, а Мильтон, Драйден и Арнольд были названы предшественниками поэтов, его участников. Отец писал: «Нам говорят, что имажисты строят свою поэзию скорее на каденции, чем на метрике, причем каденцию они определяют как «чувство совершенного равновесия между потоком речи и ритмом». Тут их с трудом можно назвать большими новаторами; хоры Эсхила базируются именно на этом принципе, то же, в сущности, и великолепие суинбернского анапеста».

Стихотворение Эми Лоуэлл, начинающееся так:

Бах! Бум! Бом! Нижняя юбка, Чулки, Сабо, Бред гремит костями бедер, —

это для него не продолжение традиции Мильтона, Драйдена или Арнольда.

О Т. С. Элиоте, плохо зная (и ничуть не стремясь узнать) об огромной популярности, которую поэт имел при жизни, он писал: «В старину был распространен обычай: в разгар праздника в зал звали пьяного раба, которого демонстрировали господским сыновьям, чтобы они, устыдившись постыдных его кривляний, могли решить для себя никогда не поддаваться искушению и не оказаться самим в столь жалком состоянии. Обычай имел то преимущество, что при помощи одного-единственного примера цель воспитания достигалась намного верней, нежели посредством нравоучений и запретов».

Роль подобного раба отец пророчил и будущему идолу всевозможных академий.

Я привел эти отрывки, чтобы показать узость, порой свойственную взглядам отца, и его стойкую к ним приверженность. Это нехарактерно для него, ибо он был сама благожелательность. Лишь когда отец видел угрозу тому, что он любил — в данном случае угрозу английской поэзии, как он ее понимал, — он не мог сдержать негодования. Неологизм, газетные штампы, примитивные рифмы и хромающий стих пробуждали в нем цензора. Не было человека счастливей, когда произведение было ясно ему, восхищало его, и обычная манера отца писать отзыв на книгу состояла в том, чтобы понять, иногда не без труда, и объяснить читателю замысел автора и как он его воплощает, а потом объявить о его успехе. Письма благодарности доставляли ему большое удовольствие. «Думаю, я проник в суть той книги, — говаривал он. — Автор написал мне, чтобы сказать об этом».

Он неподдельно любил книги — крайне редкое увлечение в наши дни. Я никогда не слышал от него, как слышу от своих современников, жалоб на то, что рецензирование книг — нудное и унизительное занятие. Единственно, на что он жаловался, это что редакторы сокращают его рецензии. Он брался за каждую книгу, даже если это был сборник проповедей директора частной школы, с искренним предвкушением удовольствия.

Сам он писал, как, впрочем, делал и все остальное, быстро, не считаясь со здоровьем. Строгое по форме и весьма изысканное стихотворение он мог написать с такой же легкостью, что и письмо. В его прозе ясно различим его живой голос. Он никогда не писал ничего, что могло бы его дискредитировать как литератора-профессионала. Не написал он, за редким исключением, и ничего незабываемого. Портрет его школьной учительницы в Бате, который он дал в своей автобиографии, — пример того, сколь полно он реализовал свои скромный талант. Он был ровней Э. В. Лукасу, теперь, полагаю, столь же забытому, как и отец, но при жизни больше известному. Лукас был плодовитей моего отца. Лучшее физическое здоровье и отсутствие семейных забот позволили ему вращаться в куда более широких кругах общества. Но вкусы и способности у обоих были почти одинаковы. Они были близкими друзьями и однажды задумали совместно написать книгу, но отец не смог выполнить свою часть работы. Это была «Над Бемертоном».