Настанет день
Шрифт:
Лютер улыбнулся:
— Вы просто хороший человек, который крадет машины, правда, мистер Калли, сэр?
Калли улыбнулся в ответ:
— Сегодня второго поезда уже не будет, Джесси. Попробуй залезть в третий вагон от хвоста. Ясно?
Он протянул руку и открыл Лютеру дверцу.
— Семья у вас есть? — спросил Лютер. — Дети?
Калли откинул голову на спинку сиденья и усмехнулся:
— Еще чего. Ладно, не испытывай мое терпение, парень. — Он помахал рукой. — Вылезай из моего пикапа, живо.
Лютер какое-то время посидел на месте. Калли отвернулся и уставился на ветровое стекло. Где-то над ними каркала ворона. Лютер взялся за ручку двери.
Он спрыгнул на гравий, и взгляд его упал на полосу темных деревьев,
Поезд пересекал реку Миссисипи, проезжал Ист-Сент-Луис и шел дальше в Иллинойс. Выходит, Лютеру впервые за долгое время улыбнулась-таки удача: он как раз и направлялся в Ист-Сент-Луис. Там жил Холлис, брат отца, и Лютер, выезжая из Талсы, надеялся продать там машину и, может, сколько-нибудь отсидеться.
Отец Лютера ушел из семьи и двинул в Ист-Сент-Луис, когда Лютеру было два года. Он сбежал с женщиной по имени Вельма Стэндиш, и они обосновались там, в этом самом Ист-Сент-Луисе. Со временем он обзавелся лавкой, где торговал часами и там же их и чинил.
Всего братьев Лоуренс было трое: старший — Корнелиус, средний — Холлис, а младший — Тимон. Дядюшка Корнелиус частенько говаривал Лютеру, что тот мало потерял, живя без отца, потому как Тимон сызмальства был беспечный и нерадивый, питал слабость к женщинам и горячительному, бросил прекрасную женщину, Лютерову мать, ради какой-то дешевой потаскушки. Дядюшка Корнелиус, сколько Лютер его помнил, изнывал по Лютеровой матери, но любовь его была чистая и терпеливая, и та невольно принимала ее как должное, а с годами и вовсе перестала замечать. Таков уж мой удел, говорил он Лютеру вскоре после того, как совсем ослеп: иметь сердце, которое если кому и нужно, то только разбитое, в то время как младший брат, человек без принципов, так и притягивает к себе любовь, она сама словно льется на него с неба.
Лютер рос, глядя на единственную фотографию отца, сделанную способом дагеротипии. Он столько раз трогал ее большим пальцем, что черты отца смазались и расплылись. Когда Лютер повзрослел, уже трудно было сказать, похож ли он на родителя. Лютер никогда никому не признавался, ни матери, ни сестре, ни даже Лайле, как сильно его в детстве обижало то, что папаша — Лютер это знал — совсем-совсем о нем не думает. Что человек лишь глянул на ту жизнь, которую сам же привел в этот мир, и решил: мне будет лучше без нее. Лютер много лет представлял себе, как однажды с ним повстречается — гордым юношей с большими задатками — и увидит на отцовском лице сожаление и раскаяние. Но этого так и не случилось. И не случится.
Шестнадцать месяцев назад отец погиб вместе с сотней других цветных в пылавшем Ист-Сент-Луисе. Лютер получил эту весть через Холлиса. Печатные буквы на листке желтой бумаги казались сведенными судорогой, измученными:
ТВОЕВО ПАПУ ЗАСТРИЛИЛИ БЕЛЫЕ.
ГРУСНО ТЕБЕ СООБЧАТЬ.
Лютер вышел из грузового депо и двинулся к центру города; небо начинало темнеть. При нем был конверт, на обратной стороне которого дядюшка Холлис когда-то нацарапал свой адрес, отправляя это послание, и теперь Лютер вытащил конверт из кармана пальто и держал в руке.
Чем глубже он погружался в районы цветных, тем меньше верил своим глазам. Улицы были пусты. Лютер знал, что это в основном из-за гриппа, да, кроме того, незачем расхаживать по улице, где все дома стоят обгорелые, или с обрушенными стенами, или вовсе от них остались только обломки и зола. Лютеру это зрелище напомнило рот старика, где половина зубов выпала, пара сломана, а те немногие, что остались, кривые и ни на что не годятся. Целые кварталы обратились в огромные кучи пепла, перегоняемого ветром с одной стороны улицы на другую, туда и обратно. Такую массу пепла
даже смерчу не унести. Эти места спалили уже больше года назад, а кучи все высятся. На этих обезлюдевших улицах Лютер чувствовал себя последним человеком на Земле, он подумал, что, если б кайзеру удалось переправить сюда через океан свою армию, со всеми аэропланами, бомбами и винтовками, армия эта не могла бы натворить тут больших бед.Все произошло из-за рабочих мест, Лютер это знал: белые рабочие парни убедили себя, что причина их бедности в том, что цветные отнимают у них работу, прямо-таки таскают еду со стола. И вот они явились — белые мужчины, и белые женщины, и белые дети. Начали с цветных мужчин, стреляли их, вешали, жгли, а кого-то даже загнали в реку и насмерть забили камнями, когда те пытались выплыть: эту работенку с камнями белые по большей части предоставляли своим детям. А белые женщины выволакивали цветных женщин из трамваев и пыряли кухонными ножами, а когда прибыла Национальная гвардия, она ничего не стала делать, стояла и смотрела, вот и всё.
— Папа твой, — рассказывал дядюшка Холлис после того, как Лютер появился у дверей его забегаловки и дядюшка отвел племянника в заднюю комнату и налил ему выпить, — папа твой пытался защитить свою лавчонку, хоть она ему ни гроша не приносила, так-то. Они ее запалили, кричали, чтоб он выходил, и, когда вокруг него загорелись все четыре стены, они с Вельмой выскочили наружу. Кто-то в него выстрелил, попал в ногу, ниже колена, и он лежал на улице. А Вельму отдали каким-то женщинам, и те стали бить ее скалками. Просто колотили ее, по голове, по лицу, по ляжкам, и она уползла в переулок и умерла, как собака помирает под крыльцом. Кто-то подошел к твоему отцу, он пытался подняться на колени, но не смог, все дергался и упрашивал их, и в конце концов пара белых просто встали над ним и стреляли, пока у них не вышли все патроны.
— Где его похоронили? — спросил Лютер.
Дядюшка Холлис покачал головой:
— Хоронить-то нечего было, сынок. Они подхватили его за голову и за ноги да и кинули в его же лавку, в самый огонь, так-то.
Лютер встал из-за стола и наклонился над маленькой раковиной; его начало рвать и рвало долго, он словно изрыгал из себя всю эту сажу, и огонь, и золу. В голове у него вихрем крутились вспыхивающие картинки: белые женщины крушат скалками черные головы, белые визжат от удовольствия и ярости, и тут же Декан поет в своей качалке на колесиках, и его отец пытается подняться на колени посреди улицы, а тетушка Марта и достопочтенный Лайонел Э. Гаррити, эсквайр, хлопают в ладоши и лучатся улыбками, и кто-то распевает «Славьте Христа! Славьте Христа!», и весь мир пылает, повсюду, куда ни поглядишь, и голубое небо заволакивает черным, и ярко-белое солнце исчезает за пеленой дыма.
Отблевавшись, Лютер прополоскал рот, и Холлис дал ему маленькое полотенце, и он промокнул им губы и вытер со лба пот.
— Плохи твои дела, парень.
— Нет, ничего, больше не тошнит.
Дядюшка Холлис еще раз медленно покачал головой, глядя на него, и налил ему еще:
— Я говорю, дела твои плохи. Тебя ищут, рыщут по всем нашим краям, по всему Среднему Западу, так-то. Ты поубивал кучу цветных в одном заведении в Талсе? Прикончил Декана Бросциуса? Ты что, совсем рехнулся?
— Откуда ты знаешь?
— Черт, да от этих слухов все гудит, парень.
— А что полиция?
Дядюшка Холлис покачал головой:
— Полиция думает, это кто-то другой. Кларенс, не помню фамилию.
— Болтун, — подсказал Лютер. — Кларенс Болтун.
— Точно. — Дядюшка посмотрел на него через стол, громко сопя своим приплюснутым носом. — Похоже, одного ты оставил живым. Кличка Дымарь?
Лютер кивнул.
— Он в больнице. Пока никто не знает, выкарабкается он или как, но он поведал, что это, мол, ты. И повсюду, от наших мест до Нью-Йорка, бандюги теперь охотятся за твоей дурной башкой, так-то.