Настоящая фантастика – 2012 (сборник)

Он умрет. Может, уже сейчас умер. Когда я уходил, у него уже и десны и глаза были совсем желтые. Я все думаю, почему же это я все еще жив. Ведь явно же не из-за каких-то моих личных качеств. Да кто я по сравнению с Генкой?!

Ну да ладно. В конце концов, с чего я взял, что жив. Глупо. Может, я уже также не жив, как и они все, только еще не додумался до этого, а потому хожу и говорю. Может, коса тощей старухи уже приставлена к моему горлу, и все, что я делаю с этой минуты, – моя последняя штыковая. Можно было бы написать «песня», но ты же сама знаешь, как я паршиво пою.

А может, я уже не человек. Был человеком и умер. Умер там на улице с лопатой в руках. Скандинавские боги в Валгаллу меня не взяли, потому что ЛСО – это не оружие, и умер я во время боя не с врагами, а с собой, морозом да шакалами. А вот с Олимпа меня увидели и произвели в Хароны. Думаешь, не похоже. Здесь и реки нет, и лодки, и душами этих ребят занимаюсь сейчас не я, а апостол Петр. Но когда вынимаешь мертвеца из-под колпака, и он лежит на земле под мелкой снежной крупой, его не успевает засыпать всего, а только наметает немного в глазницы, и от этого кажется, что у него на глазах две монеты.

Ладно, надо двигать – у меня на полках всего тридцать урн, а в списке сорок два имени. И еще почти полста ребят поверх земли, хотя им по всем правилам давно полагается быть под.

Прощай, Ленка. Кажется, ты единственное в мире, что заставляет меня петь.

Твой С.

Дата отправления: 14.02.2039

Целая неделя покоя. Отчего чувствую себя кем-то другим. Новым. Спокойствие это, по правде говоря, не кажется мне нормальным. Поэтому и вспоминается шизофреник Иван Бездомный из «Мастера и Маргариты». Вот и я уже почти дошел до того, чтобы вести с собой-прежним разговоры «за жись», но креплюсь. Теперь точно знаю, что такое гробовая тишина, хотя тут на весь планетоид и нет ни одного гроба. Похоронил почти всех, и целую неделю никого не видел. Договорились с девчонками, что я не буду к ним заходить, потому что они, якобы, за меня боятся. Я еще на ходу и могу парней закапывать, а если заражусь в лазарете, то некому будет хоронить. На самом деле, мне кажется, что они просто не хотят, чтобы я видел, как они сейчас выглядят. Девчонки есть девчонки. А я тут, как ни крути, единственный мужчина. По правде говоря, мне и самому как-то не по себе там, в медчасти. Боюсь, что не успею притвориться, что все нормально. По переговорнику у меня врать лучше получается. Мы с ними дважды в день перезваниваемся. Скоро уже шесть и будут звонить.

Знаю, что хвастаться глупо, да и нечем особенно, но я теперь вполне сносный могильщик, и работа идет достаточно легко. Так что если я отсюда все-таки выберусь, то без работы точно не останусь и, пожалуй, присоединюсь к рядам веселых шекспировско-вальтерскоттовских гробокопателей даже с некоторым удовольствием. Хотя бы потому, что у нас на земле большую часть своей жизни работники ритуальных служб работают не по двадцать, а по восемь часов в сутки. А спать я почти не могу, даже когда устаю так, что ног под собой не чувствую. Зато от бессонницы постепенно впадаешь в такое интересное состояние, когда реальность становится почти равна полному ее отсутствию. Такое ощущение, будто моя голова существует как-то сама собой. Когда я не могу спать, я читаю. А когда не читаю, я выхожу наружу, работаю и обдумываю то, что прочитал. Оказывается, все ребята привезли с собой свою электронную библиотеку. Я свел все в один список и теперь читаю все подряд, в смысле – что попадется на глаза. Но не по алфавиту, потому что на букву А одни древние греки и женские романы, а и то и другое не дает достаточного материала для восемнадцатичасового размышления с ЛСО в руках. Читаю все подряд – вплоть до справочников по пилотированию легкого межпланетного транспорта или настольной книги начинающего минера (знать бы, кто из ребят ее в компьютер залил).

Я настолько привык ко всему здесь, что уже сама наша земная реальность кажется выдумкой. В таком вакууме, как тот, где я сейчас нахожусь, особенно заметно, что и реалистическая, и нереалистическая литература в равной мере не имеют с реальностью ничего общего. (Здорово завернул, а?) Я тут подумал: в книгах всегда слишком много народу, и там всем слишком есть друг до друга дело, а на самом деле мир заботит человека лишь в той степени, в которой соотносится с его, человека, нуждами. Изначально человек создан одиноким, как Адам в раю. Потому что одиночество неуязвимо. Это особенно хорошо понимаешь здесь, когда между тобой и богом только темное небо. Иногда я закрываю глаза и представляю, что в этот момент мир исчезает, потому что я не наблюдаю за ним, но в этом своем небытии он притаился и ожидает мгновения, когда я снова взгляну на него, позволив ему появиться. Возможно, до этого уже много кто додумался до меня, но в моем собственном для меня существующем мире я до этого дошел сам. Что, пожалуй, является еще одним доказательством мысли, что горе от ума, поскольку если бы я вместо того, чтобы выдумывать всякое, поживее махал бы лопатой, то ребята все до единого уже перекочевали бы из-под брезента и колпака под землю.

Знаешь, тут как-то вспомнил. А ведь на Земле, наверное, уже получили требование о моем переводе и даже, возможно, выслали команду, а об эпидемии не знают. Ведь надо же как-то предупредить. Хотя, вполне возможно, чтобы не тащиться в такую даль ради одного, они решили дождаться мая и явиться за мной с кораблем новобранцев. А к маю, скорее всего, сообщение об эпидемии будет уже на Земле. Это, конечно, может значить, что за нами не прилетят, а просто законсервируют станцию и предложат утопающим спасать себя самостоятельно, но зато у нас на совести не будет сотни новобранцев, которые без защиты явятся на станцию и через пару дней дадут дуба. А еще есть надежда, что до того, как придет наше сообщение, французы отпишут своим о том, что доконали реактор. Если, конечно, там у них хоть кто-то выжил. Странно, за полтора месяца ни разу не задумывался, как они там. Сходить, что ли? Уже половина седьмого, и снаружи, наверное, добрых минус тридцать шесть-тридцать семь. К тому же и девчонки из лазарета еще не звонили.

Надо зайти. Подожду минут десять и пойду, хотя ужасно не хочется. Это ведь тоже как будто глаза закрывать. Не вижу и не думаю. Женьку с трубками в носу, в горле, в руках и вообще много где, не вижу, девчонок, которые еле на ногах держатся и есть не могут, потому что тут же блюют, не вижу. Знаю, что они сами меня попросили не ходить, но ведь я мог и не послушаться. А я согласился, потому что мне так удобнее. А теперь боюсь идти.

Ладно, не пацан. Или как правильнее: не мальчик, но муж.

После всего того, что я тут так красиво и по-умному написал, даже стыдно признаваться, что страшно до усрачки. Но из песни слово не выкинешь.

Твой Серега Ч.

Дата отправления: 15.02.2039

Маринка взяла у меня кровь на анализ и отпустила меня на полчаса, потому что… А кто ее знает почему. Жалеет, наверное. Мне тоже ее очень жаль, потому что ей не выкарабкаться. Я вообще не знаю, зачем мы их мучаем, зачем задерживаем здесь, между тем миром и этим, если и без того известно, что отказ печени – это только дело времени. А искусственной печени у нас нет. И пересаживать тоже не от кого, да и операцию делать некому. У Маринки на это нет сил, а у меня знаний. Зачем тогда все это – мыть их, переворачивать, проверять все эти трубки, если дрянь, которая в них сидит, никуда не денется. Только будет пожирать их, медленно-медленно.

Знаешь, почему они вчера не отзвонились – потому что некому было. Оказывается, их уже вчера было только трое, и двое умерли, а Маринка уже на тот момент была парализована почти полностью. Она пыталась добраться до них или хотя бы до телефона, но упала с кушетки, сильно ударилась, пролежала без сознания до моего прихода. Так что сейчас я за главную няньку. Мою коматозников каждые два часа, руки-ноги сгибаю-разгибаю, буду учиться ставить катетер, так что жалею, что не знаю ни одной молитвы целиком.

Утешает одно – тренироваться буду на Бегове, потому что ему хуже всех, а это даже страшнее, чем плюнуть на его могилу, как я хотел. А теперь как подумаю, что буду в него иголки втыкать, то как-то и ненависти не остается.

Знаешь, я ведь не говорил тебе, почему я на Бегова так злюсь: я из-за него чуть не умер, когда сидел в изолированном крыле станции с кучей трупов. Они посылали к нам одного человека в спецкостюме, чтобы трупы убирать и докладывать, сколько осталось. Так он доложил, что все трупы убрал, а живых не осталось, а сам крыло запечатал, потому что входить побоялся, чтобы не заразиться. И оставил меня на двое суток в темноте и холоде, среди груды гнилого мяса. Я раньше просто не мог рассказать, а теперь, когда увидел его в лазарете бледного как кальмара, всего в трубках – как-то отпустило. Я не знаю, как Генка меня нашел, может, сразу заподозрил неправду, только времени не было проверить… Но, знаешь, Лен, несмотря на то, что Серега – очень нехороший человек, я боюсь, что мое неумение может его убить.

Я вообще стараюсь не думать. Вчера Маринка без сознания лежала, а я не знал, что делать. Обошел всех… в общем, ты знаешь, кое у кого из командиров, кто раньше слег, жар не спадает, и я посмотрел – в пролежнях прям ошметками мертвое мясо, потрескалось все, разлагается и пахнет трупом. Я когда мыл – думал, так надо. Я же не видел раньше, как заживо гниют. Я вообще лежачих не видел. А Маринка сказала, что им все уже, крышка. Говорит, надо «отпускать» – приготовила три шприца, а «отпускать» я должен… Ленк, я предполагал, что может так случиться, что мне нужно будет убивать, даже людей убивать. Но не думал что так. Как думаешь, что они вообще чувствуют? Ничего, наверное, потому что как же это можно чувствовать и гнить, как картошка в погребе.