Натурщица Коллонтай

И так не один уже год, говорят. Мы меняемся, натурщицы, и студентки меняются, уходят, приходят и защищают и диплом, и себя от него, кому удаётся охранить тело от такой напасти.

И при чём здесь переживания? Любовь обращается в обычную связь телесной близости, без подключения содроганий, нервов и счастливых открытий мира через ещё одно проникновение в любимое существо. И тут я не могу с тобой не согласиться, Шуринька, — второстепенны! Они себе ставят задачу отучиться и выйти человеком, готовым к художественной самостоятельности. Раз надо пройти через связь с нелюбимым, но образовавшим непреодолимую помеху мужчиной, то это можно осуществить просто телом, без ничего остального, что идёт изнутри. И это такая же часть женской судьбы, которая берёт начало от вечности, от древности, от согласия самки быть уступчивей и покорней в отношении дозволения самца на себя.

Так вот, идём мы, гуляем к морю и волнам на нём.

Говорю:

— Шуринька, давай я тебя ФЭДом нашим запечатлею на века, на фоне гармоничных волн и брызг. Не против?

А сама вдруг понимаю, что ни разу в жизни тебя не видала. Что толкаю сейчас каталку эту, с тобой, сидящей внутри, а лица сверху глазами не ухватываю, только урываю краем взгляда плечи, часть живота и ноги, накрытые пледом с клетчатым ворсом. И прихожу в ужас — как же так! Родная кровь, наследница фамилии по прямой нисходящей, продолжатель части идей и помыслов про женский род и всё остальное, и без лица, вообще.

И собираюсь каталку развернуть, на себя, с волнением, что вот-вот и обнаружу всю правду родственной мне наружности и в особенности лица, из-за которого весь сыр-бор этот разгорелся, с прогулкой и ФЭДом.

А ты мне ни с того ни с сего со злобой вдруг необъяснимой приказываешь, бабушка.

Говоришь:

— Остановись немедленно! Не сметь меня первым фронтом к себе разворачивать! Глядишь себе на второй, обратный, так и продолжай туда глядеть, без аннексий и контрибуций, а на первый не посягай, не для тебя он создавался, не тебе им любоваться и присваивать! К тому же ФЭД этот вечно не заряжен и поэтому пустой и звонкий, как ландриновая твоя голова!

И в страхе просыпаюсь. Два раза было уже, но второй раз не с морем, а в Башкирии, не доступя немного ближнего края реки Дёмы, где песок без камня.

А лица как не было, так и нет. Хоть бы, думаю, на спичках увидать тебя или где.

Паша говорит, в Ленинскую библиотеку сходи, поинтересуйся историческими материалами, текстами, работами её на тему революции и места женщины в новой формации. Но вообще не советую — он же и говорит, Паша, — не уверен, что не нарвёшься на чудовищную глупость и пошлость в освещении такой высокой и сложнейшей тематики. Говорит, в основе, как ни крути, бездуховность окажется и идиотский примитивизм, основанный на чудовищном и неоправданном практицизме бесчеловечной идеи пролетарской революции. Так как-то сказал или наоборот. Это про тебя, представляешь, с кем живу?

Но это он не со зла, это всё от его личных духовных теорий, художественных подходов к им же идеализированной гармонии. Он просто не настолько ценит и любит всё, что нам с тобой дорого по линии Коллонтай. По части самой революции и по твоим международным женским выступлениям.

Я:

— А чего ж раньше молчал, когда с мамой за шкафом миловался с вечера до утра?

Он:

— Не было смысла. Маме всё равно, а ты была маленькая ещё, не догнала бы самой сути. Ты и сейчас не догонишь, думаю. У тебя другая сильная сторона, на ней и остановимся покамест.

Я:

— Так ты вообще, получается, против советской власти, что ли?

Он:

— Я не против неё и не за. Я просто не хочу, чтобы она ко мне прикасалась никаким боком. Пусть себе существует на Папуа Новой Гвинее и не лезет ко мне в душу и в карман.

Я:

— Она ж тебе протез бесплатный подарила, как бы ходил одной ногой без власти народа?

Он:

— Я б на двух ходил и с полной рукой, если б маршал-опричник не приказал тысячи народу положить, не подождав малость, пока те не сдадутся. А они сдались. Только солдат больше не вернёшь, как и ноги моей с кисточкой. А что бесплатный, так и не надо мне, в нормальной стране сам бы купил, без них.

Я:

— А узнают если, что ты их не любишь? Вся фамилия наша тогда пострадает?

Он:

— За фамилию не суетись. Отрекусь. Так что спи спокойно и не морщинь себе у носа, не ломай несовершенством гармонию, даже временным.

Короче, бабушка, до Ленинки, чтоб глянуть предметно, пока никак не доберусь, устаю от недвижимости поз на работе. И кипячу макароны дома, когда нужно. Паша хорошо помогает, в основном ведёт всё хозяйство, остальное питание и уборку. А на мне уход лично за ним и постельные принадлежности по застилке и перестилке белья. И любовь с Пашей, по первому его каждодневному предъявлению, без вопросов. Он стонет и рычит не меньше прежнего, чем с мамой. И даже больше ещё, не может унять страсти своей ко мне, потому что настоящая, через сознание, через любовь и сладкую телесную муку.

Говорит, спал когда с мамой, то в мыслях рисовал только меня: углём, карандашом, акварельной отмывкой и маслами всевозможных оттенков и кистей. И лепил, лепил, лепил…

А мама умерла, Шуринька, год тому назад. Разом. Завтра отметим с Пашей годовщину. У неё в шее образовался рак железы щитовидки — не зря ей чернилами тогда про здоровье шеи замазывали, помнишь? Скрутило в считаные сроки, и не помогла даже операция по удалению из шеи лимфатических раковых узлов. В центральной клинике резали, в Караганде. Только везде после этого остались метастазы и дали распространение по всему телу и даже в печень. А нам сообщили, когда уже было только забирать и увозить.

Ездили мы оба, заняли на билет, но отдали после. Только пришлось оставить маму там же, в Караганде, а место мы на городском кладбище получили, только-только распаханном, — всё равно у нас с ней в Москве своего участка не было и нет, а везти гроб в столицу и всё тут устраивать получилось не под силу. Ни по средствам не потянули бы, ни по Пашиной ноге проблематичной. В общем, как-то так всё невесело произошло, даже не хочется больше про это излагать.

На этом прощаюсь, бабушка, и шлю тебе воздушный поцелуй. Надеюсь, он тебя там найдёт на небесах или где и прикоснётся с приветом и любовью от меня, твоей внучки с твоей же фамилией. Хотелось бы обняться как всегда, но теперь больше не получится даже заочно. Просто знай, что я тебя не забываю всегда и продолжаю гордиться тобой даже мёртвой.

Шуранька Коллонтай, всё равно твоя внучка.

P.S. Забыла! Ходили с Пашей к тебе на Новодевичье, люди там подсказали, где лежишь. Памятник сидячий белого камня тебя молодой мне понравился, но про лицо твоё всё равно мало понятно, какая была и какой сделалась потом. Причёска тоже пришлась по вкусу, с короткой чёлкой и бочками — необычно. И обе брови крутыми излучинами впечатляют, хоть и тёсанные с камня. Про изваяние само Паша сказал, что скромно, но прибавил, что это же и хорошо, есть достоинство, хотя маловато выразительности. Он думает, что ты, как фанатичный и прожжённый деятель мировой профанации, должна претендовать на более живое прочтение камня, порывистое и натуральное, а не обмертвелое, как вышло по твоей скульптурной наружности. Про это он тоже не сдержался, хотя и не хотел при мне, я так поняла. Ведь сам по себе фактор нашего прихода через пять лет после убытия тебя из выдающейся жизни был грустный и торжественный, и мой супруг не планировал портить его своей художественной оценкой. Но он скульптор, ему видней, хоть и натурщик. А когда вернулись на Метростроевку к себе, пояснил, что в такой манере подачи он был бы готов принять Надежду Константиновну Крупскую, похожим образом, и это было бы совершенно для неё по заслугам и по правдивости облика верной жены и соратницы Ильича.

P.S. 2. А что такое профанация, я от него так и не добилась. Добьюсь после. И ещё как тебе нравится, что Сталин этот оказался сволочью и мучителем народных интересов по разоблачению 20-го съезда партии? Я думаю, ты с ним была всё-таки не очень близка при вашей совместной жизни, так ведь, бабушка?

22 апреля, 1960

Шуринька, не знаю, как и начать даже, я в шоке! Здравствуй! Это я, твоя Шуранька, пишу как обычно, но с сильным и противоречивым чувством.