Натурщица Коллонтай

Всё.

Ну, Пол туда-сюда, задёргался, не знает, что делать. В итоге мне звонит. Я приехал, тут же «Скорую», милицию, агента, всё как положено. Но всё равно кошмар, согласитесь.

Пришлось ему продлевать визу, по чрезвычайке, и заниматься похоронами. Я — постоянно рядом с ним, он же тут у нас как ребёнок, всё чужое, да к тому же места у них своего на кладбище нет. Говорю, как же так, ты же, помнится, рассказывал, что потомок той самой Коллонтай, которая на Новодевичьем лежит, революционерки, борца за женские права, соратницы Ленина — Сталина по революции. Так и давай её туда пробивать станем, на подзахоронение, отдельной доской, так разрешают, я знаю.

Отмахнулся, говорит, не нужно, хочу новое место на современном кладбище, это можно организовать, спрашивает, или как?

Не вопрос, всё сделали, как он хотел, отвезли на Новокосино, там и похоронили. Пол был, я и больше никого. Он даже не знал, где она работала до последнего времени, просто уходила после него и до него уже была дома, встречала горячим. А узнал я всё остальное только после того, как добрался до этого настигшего меня, волей случая, поразительного по своей силе документа человеческой судьбы.

Договорились, что сейчас он улетит и прилетит снова в мае, когда и сами мы по всем делам определимся окончательно, и инвесторы наши подтянутся уже не на словах.

Приставы квартиру опечатали на время открытия наследственного дела, но Пола это уже не интересовало, было вне его компетенции и области интереса. Перед отъездом он, уже в аэропорте, сунул мне свёрток, сказал, нашёл ещё кучу писем каких-то, но только со всеми этими печальным мероприятиями даже не успел просмотреть. Попросил приложить к тем восьми и по возможности глянуть, — вдруг зацепит, как профессионального литератора и сценариста.

Скажу честно, не зацепило.

Затянуло!

Потащило!

Поволокло!

Знаете, я даже и сам теперь нередко стал использовать месторасположение строк текста подобно тому, с каким на удивленье гармоничным разбросом и непривычностью для глаза делала это Александра Михайловна Коллонтай, автор этих поразительных писем, она же покойная бабушка моего сопродюсера Пола Коллонтая.

Всего в моём распоряжении оказалось 24 письма: 22 одного авторства плюс два отдельно. Я не знаю достоверно, все ли письма сохранились и дошли до меня, быть может, были и другие, написанные в промежутки между годами. Вероятно и то, что некоторые просто затерялись или не нашлись пока. Но вместе с тем я абсолютно уверен — уже те из них, которые очутились в моих руках, будучи разложенными по датам написания и собранными в единую рукопись, в достаточной степени дают нам полное право называть её законченным произведением автора этой человеческой драмы, комедии, трагедии, трагифарса — как угодно.

Судить об этом теперь надлежит только вам, потому что, страшно загоревшись, я поставил перед собой цель найти способ опубликовать эти письма, позволив себе лишь присвоить рукописи название лично от себя — то самое, которое вы можете увидеть на обложке книги.

Разумеется, Пол не стал возражать, с лёгкостью уступив мне все права на публикацию, тем более что в то время он был немало воодушевлён неожиданным для него процессом вступления в права наследования бабушкиной недвижимостью на Остоженке и отложил на время наш с ним совместный проект. Но надо сказать, это не слишком огорчило меня, друзья, потому что в это самое время я уже обдумывал идею следующего своего сценария — экранизацию получившегося романа в письмах от живой бабушки к мёртвой.

Иногда я думаю, и эта мысль порой подолгу меня не отпускает, справедливо ли вышло, что всей правды о себе Александра Михайловна так и не узнала, умерев в одночасье и не успев в результате ознакомиться ни с тем самым письмом из карагандинской колонии, написанным только для Павла Андреевича, ни с другим письмом, от Александры Михайловны Коллонтай, революционерки и Посла Советского Союза.

Наверное, то, как ушла из жизни бабушка Пола, без боли, мучений и явного предчувствия смерти, судьба дарует лишь очень хорошим людям, всей своей жизнью заслужившим такой подарок небес. И теперь только вам решать, дорогой читатель, достойна была она такой смерти или же, узнав из этой книги об удивительных, временами необъяснимых привычными для вас представлениями о жизни, противоречивых восьмидесяти её годах, вы полагаете, что не заслужила она права умереть в ощущении полного счастья, обретя напоследок прощение в виде возникшего из ниоткуда Пола Коллонтая, своего единственного внука.

Теперь же, ближе к завершению книги, я ознакомлю вас с теми двумя письмами, отдельными от других, проливающими свет на многое то, о чём так и не узнала при жизни натурщица Александра Коллонтай, благодаря своей маме и Павлу Андреевичу, первому и последнему настоящему мужчине в её жизни. Эти письма — последние из разрозненных текстов в собранной мною рукописи, в которых, впрочем, как и во всех остальных, я не исправил ни единого слова, поскольку считал и продолжаю считать, что, даже частично уйдя от самой ткани оригинала, я разрушу ощущение разительной правды, исходящее от каждого слова и оборота речи, пускай даже и нелепого в трогательности своей, удивляющего наивностью, а местами и безграмотностью.

Итак.

Письмо, распечатанное лично мной, отправленное 8 марта 1952 года, написанное Александрой Михайловной Коллонтай незадолго до своей смерти, что проистекает из его содержания и о чём свидетельствует почтовый штемпель на конверте. Смерть отправителя последовала на другой день в результате острого сердечного приступа. Отправлено в ответ на случайно пришедшее безадресное письмо от некой Шураньки Коллонтай, подписавшейся внучкой получателя, и датированное 23 февраля 1952 года.

«Уважаемый отправитель!

Нет, не так: всё же полагаю, письмо это следует начать не с этих слов, но с тех, которые, отсчитывая со вчерашнего вечера, уже успели поселиться в моей душе и рвутся теперь наружу.

Именно вчера Эми Генриховна Лоренсон, мой верный „оруженосец“, друг, вечный секретарь и поверенная в делах всей моей жизни, принесла с вечерней почтой этот безадресный конверт, непредсказуемо оказавшийся волей судьбы в моём почтовом ящике. Она и сейчас пишет эти слова под мою диктовку, поскольку состояние сердца, как и возраст мой, не дают мне больше прежней возможности держать в руках ручку и с лёгкостью водить ею по бумаге.

Быть может, такого письма я ждала всю свою жизнь — кто знает?

И потому — здравствуй, Шуранька, здравствуй, девочка моя, здравствуй, внучка!

Эту ночь я так и не сумела заснуть, всё думала о том, что случилось. Бессонница моя усугубилась ещё и тем, что так до конца не оправилась я от переживаний в связи с недавней кончиной на 76-м году жизни любимого друга моего Макса Балаха — он же известен как Максим Максимович Литвинов, — выдающегося деятеля партии, большого дипломата и замечательного человека. Подумала, его уже нет, а я всё ещё вот она, живу, небо копчу своей ненужностью. А тут — письмо. Бог мой, как же давно никто не называл меня так, моим смешным детским именем — Шуринька! Ты же — назвала, спасибо тебе за это. Это домашнее обращение лишний раз доказывает то, к чему далее поведу.

Признаюсь, разные поначалу мысли посещали меня, от самых неблаговидных и дурных до заведших меня в удивление и нежданную радость.

Представь себе, девочка — ведь я могу тебя так называть? — что на закате жизни ты вскрываешь конверт, где обнаруживается послание собственной внучки, о которой ты не знала ничего в течение двадцати долгих лет.

Я уже когда-то писала о том, что люди без фантазии сухи и скучны, что живут они только наполовину. Человек же с фантазией проживает сто жизней сразу, он умеет жить за себя и за других, в прошлом и будущем. Знаешь, я перечитала твоё письмо восемь, кажется, раз — четыре раза глазами и столько же раз восприняла его на слух, с помощью голоса Эмички, и сделала однозначный вывод, что оно совершенно не является плодом девичьей фантазии или чьего-то примитивного розыгрыша — мне даже не пришлось напрягать собственное воображение, чтобы развить в себе сомнительное и ненужное, не подпадающее под прямой ход вещей и обстоятельств. И всё же, невзирая на переполняющее моё сердце радостное чувство, я сделала попытку вдумчиво исследовать памятью то, каким образом всё это сделалось вдруг явью, а не стало продолжением одного из моих беспокойных снов последнего времени, когда сердечные недомогания практически перестали оставлять меня совсем.