Науковедческие исследования. 2016

Оригинальную картину превращения технологического прогресса в процесс производства «монстров», когда творцы новых технологий, увлеченные чисто технологической задачей, не задумываются о последствиях своего творчества для человека и общества, рисует Я. Ван дер Лаан (США), проводя весьма тонкий и глубокий анализ знаменитого научно-фантастического романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей». В сущности этот роман, полагает Я. Ван дер Лаан, – предвидение «фильмов ужасов» технологического развития. Монстр Франкенштейн – не что иное, как биотехнология, созданная ученым Виктором Франкенштейном, который дал ей свое имя. Само имя Виктор знаменательно – «победитель», слишком поздно понявший, что технологическая победа обернулась монстром. «В научной фантастике Мэри Шелли, – пишет Я. Ван дер Лаан, – определенно присутствует реальная наука. Однако было бы просто глупо анализировать, насколько “Франкенштейн” точен в научном отношении. Гораздо важнее мотивы написания такой книги и в отношении ее главного героя, и в отношении связи его фантастических экспериментов с реальной картиной последующего научного и технологического развития. Почему не предположить, что в ужасных экспериментах Франкенштейна Мэри Шелли описала свое – быть может, интуитивное – предвидение будущего предельного “раскрепощения” научной и технологической мысли? Ведь описываемые в романе устрашающие возможности науки и технологии представляют бледную копию всего того, на что, например, способна современная биомедицинская наука и технология. То, что во времена Мэри Шелли трудно было даже вообразить, сегодня становится фактом, и приходится констатировать, что “сегодняшняя научная фантастика – это завтрашний научный факт”» [17, с. 299].

Тема романа Мэри Шелли стара, как миф о Прометее, прямую отсылку к которому недаром содержит название книги, продолжает Я. Ван дер Лаан. Прометей нарушил запрет Зевса и похитил огонь у богов для людей, и это одна из древнейших историй о технологии, поскольку древние греки назвали дар Прометея словом techne, собственно, и охватившим впоследствии то, что известно как искусство (умение), наука, технология. Прометей передал людям именно «запретное знание», и в этом – противоречивый смысл techne: с одной стороны, люди обрели феномен науки-технологии, который сделал их сильными, самостоятельными, свободными, ответственными за себя, деятельными, а с другой – они получили опасный дар самоуверенности, вседозволенности, сознания своих безграничных возможностей в конструировании мира, своего равенства богам. «Наделенный “запретным знанием”, человек уверен, что живет в мире, где все, что могло бы быть задумано, будет задумано, что могло бы быть познано, будет познано, что могло бы быть сделано, будет сделано. Эти слова, произносимые Виктором Франкенштейном в романе, предвосхищают род мышления, нашедший свою кульминацию в Проекте человеческого генома (Human Genome Project), рассматриваемого некоторыми как получение ключа к последним тайнам биологии, тайне самой жизни» [17, с. 299].

Действительно, то, чем занимался Виктор Франкенштейн, сегодня называется биотехнологией, и действительно, он имел замысел создать «нового человека» – к благу человечества, разумеется, – и те же замыслы вынашивают исследования по биологической инженерии, нанотехнологии, искусственному интеллекту. Вот – типичное сознание современных ученых и технологов, которые, увлеченные решением творческих задач, не способны предвидеть негативные результаты научного и технологического творчества именно потому, что им даже не приходит мысль о подобном предвидении. Если прозрение и приходит, то лишь после «творческого процесса», и он, как бы просыпаясь, выходя из «творческого приступа», начинает понимать, что «теперь, когда мечта воплощена и работа завершена, красота мечты исчезла, и возникает чувство досады и отвращения» [17, с. 304]. Я. Ван дер Лаан цитирует А. Эйнштейна, писавшего в 1917 г., что «весь наш хваленый технологический прогресс со всей цивилизацией сравним с топором в руке патологического преступника» [17, с. 301]. Эти слова выдающегося ученого могут выглядеть преувеличением и даже некоей фобией, но они – лишь трезвая констатация обыденного выключения морального сознания из процесса технологического творчества, констатация обычного запаздывания моральной рефлексии в отношении создаваемой технологии. Не один А. Эйнштейн высказывался подобным образом. Точно так же, по свидетельству того же Я. Ван дер Лаана, повели себя и руководитель разработки атомной бомбы Р. Оппенгеймер и второй пилот самолета, сбросившего атомную бомбу на Хиросиму, Р. Льюис (Lewis), которые испытали шок от дела своих рук лишь после того, как технологическая «победа» была достигнута. И Р. Льюис, когда собственными глазами увидел картину из «научной фантастики», записал в бортовом журнале: «Боже, что мы наделали!?», а Р. Оппенгеймер адресовал себе цитату из «Бхагават Гита» (Bhagavad Gita): «Теперь я – Смерть, убийца миров» [17, с. 302]. Р. Оппенгеймер же расшифровывает эти свои слова в описании психологии научного и технологического творчества: «Когда перед вами притягательная техническая задача, она вас просто захватывает, вы уходите в нее, не думая ни об ее пользе, ни об ее возможном вреде для человечества. Подобные мысли могут возникнуть лишь после успешного решения задачи. Это и был путь появления атомной бомбы» [8, с. 81].

Парадигма технологического развития безальтернативна для социума. Она абсолютно фундаментальна – согласуется с природой человека и общества. Но вся проблема – в несовпадении родового человека с реальными людьми. Жизненно важное для общества технологическое развитие осуществляется не родовым человеком, но реальными людьми, а они, подчиняясь статистическим закономерностям, далеко не все (определенно – явное меньшинство) выполняют императивы родового человека. И это – нормальная ситуация. Естественное состояние общества – несовершенство, обязанное самой статистической природе социума, когда бесконечное движение к «концу истории» в виде недостижимого горизонта абсолютно морального, абсолютно справедливого общества обеспечивается именно отклонениями от курса на этот горизонт человеческого и общественного совершенства, без которых остановился бы сам ход человеческой истории как в принципе статистический процесс. Поэтому далекое от совершенства обращение человека с технологическим развитием – не тормоз для общественного развития, но, напротив, его ресурс. Ресурс – в смысле возможности для человека повышать свое понимание технологии, на что, собственно, и работает технологическое развитие, побуждая общество к рефлексии в отношении технологической реальности, и это выставляет некие новые требования к когнитивному аппарату человека. То есть само по себе технологическое развитие есть естественный (фундаментальный) механизм изменения человеческой ментальности, которая с технологическим прогрессом должна, по логике вещей, не деградировать, а совершенствоваться – ментальная (когнитивная, моральная, ценностная, нравственная) деградация ожидает человека при выпадении общества из парадигмы технологического развития.

Х. Салливан (США) обосновывает тезис о фундаментальном, отвечающем природе человека и общества характере технологического развития, разоблачая популярный миф энвайронментализма – миф, будто конкурентный и управляемый технологическим развитием рыночный опыт ежедневного добывания человеком средств своего существования опровергается «эстетикой природы». Такое убеждение, полагает Х. Салливан, проистекает из «туристического» взгляда на природу – праздного погружения в зеленые ландшафты после рабочих будней технологической среды. Повышение качества жизни и благо досуга людей открыли «туристическую» эстетику природы, но были и другие времена, когда природа рассматривалась не столь сентиментально – как именно агрессивная по отношению к человеку среда и поэтому требующая своего «завоевания-приручения», что и произошло с помощью технологического развития, как и отчуждение урбанизированного и технологичного человека от когда-то угрожающей природы, а теперь ностальгически превращенной в миф о «мудрой» среде, призванной охладить технологический пыл выпавшего из «природного равновесия» человечества.

Но вот – вопрос, продолжает Х. Салливан, «как вообще возможно определить, что природа – это совершенство и равновесие, и не нужно ли пересмотреть наличные представления о равновесии, коль скоро они таковы, что получается, будто человечество в своем “пристрастии” к технологическому развитию оказывается “чужим” природной системности Земли как нарушитель равновесия в этой системности. Может ли быть человечество “чужим” на Земле – представляя такую же экологическую систему, как и все прочие экологические системы на планете? Нет – и значит, требуется пересмотреть само понятие равновесия» [14, с. 276].

Согласно Х. Салливану, понятия равновесия, стабильности характеризуют физические, но не экологические системы, эволюция которых происходит в крайне медленном по сравнению со скоротечной человеческой жизнью геологическом и климатическом времени. Потому люди и наделяют экологические системы стабильностью, делая единственное исключение для экологической системы человечества именно из-за короткой жизни людского поколения, которому социальная динамика отчетливо видна в быстром социальном времени, а природная динамика не видна в медленном геологическом и климатическом времени. «С исторической точки зрения, представление о равновесии природы отчасти наблюдательное, отчасти метафизическое, но ни в коем случае не научное. Оно – пример архаического телеологического мышления, которое приписывает наблюдаемым процессам из-за их кажущейся целесообразности некий замысел, рассматривая их, поэтому, системными частями совершенного целого, находящегося в равновесии с самим собой и выполняющего вселенскую цель устойчивого воспроизведения гармонии. Этот взгляд на природу как воплощенную мудрость “космического замысла” уже тысячелетия доминирует в человеческом сознании, оставаясь и в настоящее время мировоззрением многих, если не большинства людей» [14, с. 276].

Разгадка – в том, развивает свою мысль Х. Салливан, что в природе, в том числе в экологической системе человечества, нет гармонии, нет равновесия, но есть вечная эволюция, вечное отрицание равновесия, стабильности. Это – эволюция без замысла, эволюция как инновационное развитие, когда конкретные инновации (в природе, обществе) появляются не с какой-то целью, но случайно, ради самих себя. Глобальный ненаправленный, прецедентный эволюционизм – вот базовый принцип существования экологических систем, в том числе экологической системы человечества. В обществе (экологической системе человечества) этот глобальный эволюционизм принимает вид технологического развития – просто потому, что человеческая форма жизни адаптируется к среде технологически. Риторический вопрос, нужно ли человека ограничивать в его технологической экспансии – применять к нему «регулирующие санкции» именем восстановления глобального экологического равновесия.

Планетарная технологическая экспансия человека – легитимный, достигнутый в базовых параметрах глобального эволюционизма результат конкуренции в глобальной экологической системе. Результат, ставший легитимным и устойчивым фактором влияния на планетарную среду. Технологическое развитие не только не нарушает «заповедей» глобального эволюционизма, но, напротив, выступает ускорителем глобальной экологической эволюции. Глобальная экологическая эволюция, осуществляющаяся как инновационный (прецедентный) процесс, естественно, сопровождается кризисами (переходов эволюционирующей системы из одного состояния в другое состояние). Вот и технологическое развитие, постоянно перестраивающее не только общество, но и в целом глобальную экологическую систему, обвиняют в развязывании экологических кризисов. При этом обвинители руководствуются ценностными суждениями об «экологическом равновесии», а именно его и не предусматривает глобальная экологическая эволюция.

«Необходимо, – полагает Х. Салливан, – отказаться от упрощенной дихотомии между “равновесной” природой и “раскольническим” технологическим развитием, а также – внимательно оценивать технологический инструмент с позиции его экологических и энергетических издержек, его “отходов”, его неизбежного применения в сомнительных целях. Мечта о “равновесной” природе как области, изолированной от человеческой культуры, должна быть признана иллюзией, тем больше овладевающей людьми, чем радикальнее изменения на Земле, вызываемые технологической практикой. Следовало бы взять за аксиому идею разбалансированности глобальной экологической системы – и кто знает, куда эта аксиома выведет наше понимание технологического и в целом экологического развития» [14, с. 283].

Оригинальное обоснование идеи технологического (научно-технического) развития как фундаментального инструмента воспроизведения человеком себя в качестве целостного человека в противовес идее уничтожения технологическим развитием целостного человека, якобы суживающего горизонт своей интеллектуальной рефлексии до узко понятой когнитивной рефлексии (исключающей оценочную, моральную рефлексию), предлагает упоминавшийся уже исследователь из США Я. Ван дер Лаан. Оригинальность подхода Я. Ван дер Лаана состоит в том, что технологическое развитие он рассматривает как процесс, который хотя и декларируется ограниченным институциональными рамками узкого научно-технического мышления, но де-факто питается самой широкой (целостного человека) интеллектуальной рефлексией, в том числе литературой вообще и научно-фантастической литературой в особенности. «Сопоставление литературной и научно-технической культур, – пишет Я. Ван дер Лаан, – открывает некий новый горизонт в понимании, что такое научно-техническое развитие и каким интеллектуальным инструментарием оно обеспечивается. Нет спора, что наука в виде теоретического и технологического знания отвечает на вопросы “что” и “как”. Но разве не на эти же вопросы отвечает и “гуманитарная наука” литературы в поисках смысла существования человека – на вопросы, что такое человек, зачем он пришел в этот мир, каков этот мир? Причем литература отвечает на эти вопросы в широком диапазоне моделей “так есть”, “так будет”, “так должно быть”, внося в свою картину мира не только объективное, но и футурологическое и моральное измерения. Науке же (в том числе технологии) предписано заниматься одним только “есть”, и ей запрещен уход в футурологию (“так будет”) и мораль (“так должно быть”)» [16, с. 233].