Навь
Шрифт:
Время не имело значения. Времени не было. Не было вчера и завтра, и братание пращура с медведем и танковая атака под Прохоровкой были здесь и сейчас. И только от него зависело, какое "где" выбирать. Но были черные сосны над холмом, треск веток и рождающиеся в костре янтарные замки и города. И человек, в серебряном сееве сходящий с холма и вдруг перечеркнутый надвое светом и тьмой. Сладкий запах кипрея и головки ромашек, сбиваемые отяжелым от росы крылом плаща. Корзна.
– Ну здравствуй, отрок. Говори.
Могли иногда разниться детали: в котле оказаться кулеш вместо борща, потянуть внезапным
И янтарь костра осенял ночь.
Даже если дома было утро.
"Мне снился сон, короткий сон длиною в жизнь:
земля в дымах, земля в цветах, земля в тиши..."
Однажды он пришел раньше. Или позже. Потому что был ноябрь. Потому что Славка стоял в холодном осеннем лесу, чувствуя, как пропитываются леденящей моросью шорты и рубашка и зубы начинают выстукивать дробь. Потому что ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, они разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей; и над лесом, почти задевая за ветки, неслись серые тучи. А в поле оказалось еще хуже, и не только потому, что ветер смешанный с дождем резко ударил в спину, а скользкая грязь разъехалась под ногами. И не потому, что сандалия утонула в мутно-желтой воде, а он выбрался жалкий и грязный, жалея, что не остался под деревьями. Случаются плохие сны.
Их можно проснуться.
Или переснить.
Но сон цепко держал его клетью измызганного кустовья, липкостью глины, волглостью опадающих листьев. И самое страшное в этом сне было, что сон чужой.
Хорошо дома прыгать через канавы, прокопанные нерадивыми газовщиками, оскальзываться, шлепаться, поднимая грязь и брызги, и опять нестись, расплескивая янтарь глинистых луж, а потом греться с Женькой у батареи, наперебой обсуждая, как было здорово. Не было ни Женьки, ни батареи, ни нормальной городской осени - только это поле и поднятые в немом проклятии руки сосен вдали. Над холмом. И бредущая вверх старуха в паутине осенней мороси. Черная от воды сорочка, худые лопатки, слипшиеся волосы... а что старуха и воин в лунном серебре, сходящий с холма - одно... Неправда! Неправда!! Не...
– Да-а, - сказал Женька и замолчал, потому что других слов у него не было.
Славка стыдливо переминался с ноги на ногу. С одежды текли на аккуратный коврик под дверью грязные ливни. Зубы Славки стучали громко и отчетливо.
– Раздевайся, - приказал Женька.
– А то челюсти выпадут.
– Ш-швои... н-не вы-выпад-дут...
Прыгая на одной заледенелой ноге, Славка пробовал всунуть другую в тренировочные штаны, предложенные Женькой, а тот героически включал стиральную машину.
– Ну?
– спросил он коротко, бросая Славке полотенце и ставя на газ чайник.
– Что?
– Солнышко.
– Где?
Женька покрутил пальцем у лба и показал на окна веранды.
– А еще Никодимовна деду рассказывала, как ты исчез посреди улицы.
Никодимовна была их общая соседка, ябеда и сплетница. Но в конце концов растворяться у нее на глазах это не повод. Было видно, что Женька не отступится.
Спас Славку закипающий чайник. Женька забегал с ним в поисках подставки и временно отстал. А Славка подвернувшимся под руку огрызком карандаша стал корябать покрывающую стол газету.– Здорово, - оценил неслышно подкравшийся Женька. (Вот интересно, а если бы он слышно подкрадывался?) Славка взглянул на свои художества. Газету украшал впечатляющего вида самострел.
– Сделать можно.
– Женька водрузил чайник на край стола.
– В школе много шуму было?
– А-а...
– друг пожал плечами.
– Звонок прозвенел. Но она грозилась брату сообщить. На варенье.
– Пусть. Она сообщала уже.
Славка задумчиво зачерпнул, не глядя, и тут же метнулся к раковине, жутко плюясь и хватая воздух открытым ртом.
Женька удивленно потянул себя за ухо. Оказалось - больно.
– Ты сдурел?
– Я-а? Это ты сдурел! На!
– банка с вареньем очутилась у Женьки под носом. Женька осторожно принюхался.
– А, солидол. Это я велик смазывал. Так будешь рассказывать или нет?
Славка пришел домой, когда уже темнело. Полез за учебниками. Из тетрадки по математике выпал листок. "Навь. Надия." Силуэт всадника. "Карна. Димка сказал - страхолюдина. Димка дурак. Ночь протечет..." Какой он глупый был еще позавчера. С Олькой драться полез, потому что она на весь класс объявила, что он стихи пишет. Ну и что! Лицо Карны стояло перед ним. Славка единым движением сбросил со стола учебники, расправил альбомный лист и нацелил карандаш.
Глава 7.
– Сла-ва!
– грозным тоном вопросил Дмитрий.
– Куда ты девал анальгин из аптечки?
– Кончился, - невнятно буркнул Славка, дорисовывая хвост коня.
– Он не мог кончиться, там четыре пачки было.
– Ну, тогда я его съел.
– С упаковкой?!
– брат сегодня явно не страдал чувством юмора.
– Не, упаковку я в унитаз выбросил.
Считая, что разговор окончен, Славка вновь уткнулся в рисунок. Дмитрий взял его за плечо:
– Владислав, я говорю совершенно серьезно! Я, конечно, не верю, что мой брат самоубийца...
– Угу, - Славка ткнул кисточкой в черную краску.
– Славка! Повернись ко мне немедленно! А то я тебя излуплю.
– Это непедагогично, - сообщил Славка, но все же повернулся.
– Куда ты дел таблетки?
– Правду говорить?
– Правду.
– Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.
Дмитрий мысленно схватился за голову. И посочувствовал Елене Иосифовне, от души.
– Изверг, - сказал он мрачно.
– Все равно говори.
– Это для Карны.
Дмитрий молча сел на стул. Анальгин и древнее божество у него в голове никак не вязались.
– Не пори чепуху, - сказал он уныло.
– Я же говорил, что не поверишь.
– В общем, так, - твердо объявил Дмитрий.
– Или через полчаса анальгин лежит на месте, или ты от меня шагу не ступишь, ясно?
– А на твои свидания мы тоже вместе ходить будем?
– невинно поинтересовался брат.
– На свидания я тебя запру! В ванной!
Славка тяжело вздохнул и вернулся к недокрашенной лошади. Вот и говори взрослым правду, думал он, себе же хуже. Из кухни донесся запах жарящейся картошки. Может, голодовку объявить?