Наваждение
Шрифт:
Матвей чуть заметно смутился.
– Простите, Софья Павловна, но наши с Соней дела до вас не касаются. Мы сами решим.
– Хорошо, решите, – покладисто согласилась Софи. – А только Стешу я все равно про Петербург спрошу. Ведь у нее талант к механике, она учиться хочет, об этом тоже забывать нельзя…
– Женщин не обучают механике, – заметил Матвей.
– Ну, вот это мы еще поглядим! – Софи беспечно махнула рукой, потом снова стала серьезной. – Матвей… Ты осуждаешь меня теперь за то, как я твою жизнь решила?
– Мне не с чем сравнить, чтобы что-то решить об этом, – медленно, чуть растягивая слова, сказал юноша. –
– Да! – удивилась Софи и накрутила на палец локон. – В твоих словах есть резон. Я об этом как-то и не подумала…
– Теперь все-таки позвольте мне вас оставить… Нет ли у вас в чем-то нужды в этом доме? – церемонно осведомился Матвей.
– Спасибо, ты настоящий хозяин… – грустно улыбнулась Софи. – Неужели ты еще не понял, Матюша, что такой человек, как я, всегда и везде раздобудет все, что ему надо?
– Я должен был спросить, – дипломатично ответил юноша и вышел, склонив на прощание голову и едва ли не щелкнув каблуками.
– Господи, ну как хорош! – как бы не облизнувшись от удовольствия, прошептала Софи. – И – вот поразительно – на Матвея Александровича тоже похож на диво!
Узнав об открытии давней тайны, отец Андрей, владыка Крестовоздвиженского собора, немедля стал на неурочную молитву и вознес Господу свою горячую благодарность за избавление от той тяжести, которую он хранил в своей душе много лет, после исповедания умирающего приискового фельдшера Терентия Озерова.
Полагая себя атеисткой и потому не признавая понятия «греха», Софи, тем не менее, вполне признавала мирское покаяние перед людьми, и потому сочла нужным лично, глаза в глаза, переговорить со всеми, кого так или иначе затронуло ее давнее, единолично принятое решение.
Элайджа отнеслась к известию о наличии у нее еще одного сына мирно и вполне благодушно. Помолчав немного и предложив Софи чаю или отобедать, она сообщила, что всегда знала о том, что ее первый младенчик не умер, хотя и не могла толком понять, где именно он находится. Теперь же ей все стало ясно и она рада тому, как все благополучно прояснилось. Хотя Веру, конечно, ужасно жалко…
Петр Иванович Гордеев сначала упрямо молчал, глядя в землю и стараясь не дышать в сторону Софи, а потом брякнул что-то насчет того, что, мол, хоть одного как следует воспитали, и, резко развернувшись на каблуках, ушел со двора, сопровождаемый двумя гончими, которые виляли хвостами и явно сочувствовали настроению хозяина.
Самым тяжелым, как ни странно, вышел разговор с Машенькой Опалинской. На фоне траура лицо и волосы вдовы казались присыпанными мукой или белой пыльцой. При том с самого начала было ясно, что никакой радости от появления на егорьевских горизонтах четвертого «звереныша» Опалинская не испытывает.
– Как же они его звать-то станут? – язвительно осведомилась она. – Медвежонком, должно быть, как старшего…
При упоминании о медведях Софи непроизвольно вздрогнула и едва овладела собой.
– Наследник Веры ваш родственник, Маша, стало быть, и делить более нечего, – перемогшись, сказала она вслух. – Вера перед смертью о том же говорила…
– Какие они мне все родственники? – без злобы
и огорчения, равнодушно спросила Марья Ивановна. – У меня мужа убили… Из-за этой… тоже родственницы…– Вы знали?! – удивилась Софи.
– Что – знала? – чуть встрепенулась Машенька и Софи, испугавшись, тут же кинулась на попятный.
– Ну… это… что Серж Елизавету собой заслонил…
– Рассказали добрые люди… – Машенька зябко повела округлыми плечами и плотнее закуталась в черную, кружевную шаль.
«Лисенок не проболтается никогда, – удовлетворенно подумала Софи. – Пусть же все тайны Сержа покоятся вместе с ним…»
– Он так и умер, и лежит не под своим именем… – словно угадав ее мысли, произнесла Маша.
– Вы сами так решили, когда-то, – заметила Софи. – Вы, Машенька, сами его на то обрекли…
– А надо было не так?
– Правда всегда светлее, хотя и тяжести в ней больше…
– Кто бы говорил! Вы же во все без спросу мешаетесь! – Марья Ивановна внезапно обозлилась, и даже румянец выступил на бледных щеках. – Отчего же тогда мою судьбу не определили, коли уверены были, как надо поступить? Все ведь у вас в руках было…
– Вы, Машенька, верующий человек. Даже странно, что спрашиваете. Если не Господь, так каждый сам тяжесть своего креста определяет. Где же мне место?
– Эка вы заговорили! А когда детей меняли?
– У меня перед Верой за отца долг был. Он у нее ребенка отнял, я ей вернула. А Элайджа не в обиде, как время показало. У вас ведь тоже долги еще от Ивана Парфеновича остались. Коське Хорьку Вера с Никанором, а после еще Даса (вы его не знаете) возвращали. А Митя Опалинский… тут уж я и не знаю, что сказать.
– Но отчего же я?! Это же Дмитрий Михайлович… то есть Дубравин… в общем, это он у него документы забрал и себя за него выдал!
– Так он-то у мертвеца брал. Тому и вправду не нужно уже ничего. Я б тоже так сделала, наверное, если б в его обстоятельствах очутилась. А потом… Разве он не вас оберегал? Вы ему хоть раз сказали: иди, облегчи душу, признайся, чтоб ни случилось дале, мы с Шурой все вытерпим. Если говорили, а он – отказался, тогда все мои слова – назад. И я перед вами в вине за клевету позорную. Что?
На этих же днях, в смятении души бродя по ночному лесу, Василий Полушкин едва не наткнулся на странную, в чем-то даже жуткую процессию. Двое людей несли на плечах какой-то продолговатый сверток, по форме напоминающий завернутое в саван человеческое тело. Двое других держали в руках зажженные факелы. Все вместе направлялись в сторону Неупокоенной Лощины. Между собой идущие не разговаривали и, напоминая бестелесных призраков, двигались странно тихо для людей, пробирающихся ночью по глухой тайге. Слышно было лишь потрескивание факелов, да бесшумно и причудливо плясали тени на листьях и древесных стволах.
Небезосновательно полагая свой рассудок расстроенным, Василий никогда и никому не рассказал об увиденном.
Глава 46
В которой Туманов вспоминает жену, инженер Измайлов жалеет Машеньку, Соня собирается в Петербург, а Матвей Печинога смотрит на звезды
– Послушай, Софья, я понимаю, что тебе теперь до того дела нет, но мне, выходит, и посоветоваться более не с кем… Инженер Измайлов сгодился бы, но у него глаза и душа в Петербург глядят… Василий Полушкин что-то поплохел последнее время…