Найти в Нью-Йорке

Она инстинктивно дотронулась до головы, словно чтобы убедиться в отсутствии волоса.

— Мне нравится этот волос, — продолжал русский. — Красивый. Но ты еще красивее.

От этих слов у Цзин Ли заколотилось сердце: ей стало страшно.

— Ты же видишь, я тебя помню, китайская девушка. Помню, как ты смотрела дом. Примерно полгода назад. На тебе была шикарная одежда и обувь. Обувь настоящей бизнес-леди. И я помню, что ты не вернула ключ. Так делают многие — и ничего, пускай. Но тебя я приметил. Еще бы! Приметил, потому что ко мне никогда не приходила смотреть дом такая миленькая китайская дамочка. Теперь я знаю, что ты здесь, а эти люди тебя ищут. Они мне сказали, где они остановились.

Он присел на одну из коробок и закурил.

— Думаю, тебе надо со мной поговорить. Эти люди заплатят мне, если я им скажу, где ты. Они сказали — дадут мне тысячу долларов. Если я им скажу, что ты здесь. Но по-моему, они плохие люди. А ты — славная девчонка. — Он говорил задумчиво, держа сигарету так, словно обращался к ней, а не к Цзин Ли. — Почему эти люди хотят тебя найти? Тот, со смешным пластырем на носу, похоже, в большом затруднении, ты знаешь? Зачем им тебя искать? Я задаю себе этот интересный вопрос. И думаю, что, может, ты захочешь со мной немного поговорить. Поговорить с одиноким русским. Русские и китайцы — это хорошо. Я добрый русский, ты увидишь. — Он открыл свой пакет. — У меня тут сок, бублики, яблоки. — Он поставил пакет на пол. — Придает сил. Очень помогает думать. Хочу, чтобы ты подумала, как подружиться с одиноким русским. Если ты всего разок со мной подружишься, я скажу этим китайцам, что ты ушла, что тебя тут нет. Думаю, для тебя это хорошая сделка. Похоже, я тебе немножко понравился, еще тогда, раньше, и теперь ты подумаешь: да, наверное, это хорошая сделка. Всего разок. Там, внизу, есть хороший матрас, я положу на него одеяло. Я скоро вернусь, примерно через час. А пока запру дверь внизу. Ты не сможешь убежать.

Она слышала, как русский выходит из комнаты, слышала, как под его тяжелыми шагами скрипят рассохшиеся доски. Решится ли она выйти? А вдруг он ждет за дверью! Откуда он узнал, что она голодная? Она подобралась к пакету и исследовала его содержимое.

В пакете яблоки. Приятно пахнут. Вкусные. Но все равно — хуже ничего не придумаешь…

Она прошла такой долгий путь, что уже не помнила каждый свой шаг, и у нее хватало мужества не думать о преодоленном расстоянии. Родилась она на безводной равнине, в крестьянской семье. Своей воды у них не было, только водокачка в деревне. Отец вырос в деревне, но никогда ее не любил. И вообще он не походил на крестьянина. Свиньи хворали, у них капало из носа. Ее деду разрешили посадить за хлевом три яблони. Он удобрял их куриным пометом, который собирал на дороге. Отец занял денег в деревенском совете и отправился в Шанхай, где три года продавал мучных червей на птичьем рынке, а уже потом выписал к себе мать. И еще через год, после того как мать добилась успеха в продаже червей, а отец открыл свое дело по перевозке бамбуковых подпорок-лесов со стройки на стройку, они решили забрать к себе их с Ченом. Бабушка, рыдая, улеглась в постель и заявила, что ее все бросили и теперь ей пора отправляться к предкам. Дедушка, которого Цзин Ли любила больше всех, больше всех в жизни, больше всех, кто был в прошлом и мог ей встретиться в будущем (кроме, конечно, детей: о, как она надеялась, что когда-нибудь у нее появятся дети), — дедушка на фургоне отвез Цзин Ли и Чена на железнодорожную станцию, дав им небольшой мешок с яблоками, рисовыми шариками и соленой свининой, все это — из его собственного хозяйства. Он объяснил, что им предстоит очень долго ехать на поезде. Почти три дня. Он дал Чену кое-какие деньги — пригоршню старых бумажек — и сказал, что во время путешествия, может, придется купить на них воду или сладости. Потом дедушка попросил ее брата посмотреть, не идет ли поезд, и когда тот радостно убежал, дедушка показал ей новенькие купюры, зажатые в руке. «Снимай туфлю и носок, быстро, — скомандовал он, сунул деньги ей в носок и снова надел его ей на ногу. — Твой брат не должен знать про эти деньги, — веско проговорил он. — Иначе он их отберет и потеряет. Я дал ему старые бумажки на воду и сладости. А эти новые отдай матери. Если брат потеряет все свои бумажки и вам понадобятся деньги, вынь из носка только одну купюру и скажи ему, что ты ее нашла. Поняла?» — спросил дедушка, и кожа над его стариковскими глазами собралась в складки. «Да», — ответила она, ей не терпелось его успокоить, дать ему понять, что она сделает все, что бы он ни попросил. Он продолжал: «Эти деньги — все, что я накопил за свою жизнь. Они — для тебя, для твоего брата и для вашей доброй матери. — Она с готовностью закивала, но ей не хотелось сейчас с ним расставаться. Ей вдруг стало страшно. Она видела, что происходит. — Ты — моя птичка, и ты полетишь далеко, — произнес он, покашливая. — Я тебя больше никогда не увижу, но ты всегда будешь моей птичкой». Потом подошел поезд. Пятьдесят шесть часов они ехали, сидя на скамье в жестком вагоне. Поезд был битком набит, от людей неприятно пахло. Иногда поезд останавливался, и надо было бежать облегчаться в кусты. Ее брат истратил все старые купюры на сладости, жвачку и воду, но она не вынула ни одной из новых бумажек, которые дал ей дедушка. Несколько лет спустя, уже когда она училась в Харбинском технологическом (где была отличницей), она вдруг поняла, что яблоки в том мешке, каждый их кусочек, были последним, что у нее осталось от дедушки. Больше она его не видела. А теперь он наверняка умер, ведь прошло столько времени. Это было самое грустное, но все равно она об этом не плакала и никогда не будет. Они с братом поселились в квартирке в одном из ветхих домов старого Шанхая, и в одной комнате на той стене, где окна, была плесень, а потом, уже через много лет, дом снесли, чтобы проложить автомобильную эстакаду, которая теперь вечно забита новенькими легковушками, грузовиками, автобусами. Мать нашла работу на фабрике, где целыми днями приклеивала на DVD-плееры крошечные пластиковые надписи. Ей дали электрический пистолет с горячим клеем, и она прилепляла по восемнадцать тысяч пластиковых полосок за двенадцатичасовой рабочий день, если хотела, чтобы в конце шестидневной рабочей недели ей заплатили. Примерно по две секунды на полоску. За два года, пока Цзин Ли и ее брат ходили в школу, строительная компания отца пошла в гору, он сумел купить небольшой участок земли и построить на нем трехэтажный многоквартирный дом. В том же году матери Цзин Ли так осточертели долгие часы на фабрике и запах клея, что однажды она заснула на рабочем месте и клеевой пистолет пустил ей в щеку длинную раскаленную струю. Ее уволили с фабрики, и она вернулась домой; за ней ухаживала Цзин Ли. Щека загноилась, и доктор, которому они платили, вырезал больное место и прижег рану. Она зажила, но остался неровный, бугристый шрам, а из-за поврежденного нерва у матери искривился рот. Она укрылась в доме и больше никогда оттуда не выходила. За покупками ходили Цзин Ли с братом. После несчастного случая отец спал на складной кровати в гостиной и почти перестал разговаривать с матерью. Он больше не позволял ей себя стричь, хотя стал лучше одеваться. Вскоре отец начал обедать и ужинать в городе с мелкими правительственными чиновниками; иногда он брал на эти встречи брата Цзин Ли, и тот постигал премудрости бизнеса в новом Китае. А Цзин Ли учила в школе английский, прилежно, но без увлечения, как она теперь понимала, — надеялась, что так она сможет убежать от всего, что ее так угнетало. В двенадцать лет она заняла по английскому третье место среди школьников Шанхайского округа — в том числе среди детей богатых родителей, хотя к ним ходили репетиторы, знавшие, кому заплатить, чтобы раздобыть прошлогодний тест. Мать пришла на церемонию награждения, а отец — нет. А потом наступил день, которым она особенно гордилась: ее приняли в Харбинский технологический институт, один из лучших в Китае: он специализировался на космонавтике, мехатронике и автоматизации, технологии горячей обработки, коммуникациям и электронным системам, физической и оптической электронике. Ее группа сделала первую в Китае установку для изготовления плазменных панелей методом ионной иммерсии! Но на третьем курсе преподаватели посоветовали ей заняться американским капитализмом и информационными технологиями. Вы можете понадобиться нам для другого, Цзин Ли, сказали они. Конечно, за этим стояли ее отец и брат с их связями в правительстве. С ее помощью они надеялись разжиться. Использовать ее английский, приятную внешность, общительность. Иногда мы отправляем людей в Америку с особой целью, объяснили ей. С секретной миссией. И она стала изучать американские корпорации, историю Нью-Йорка, переводила старые номера «Тайма», а еще слушала радиопередачи об автомобильном движении на Бруклинском мосту и по туннелю Авраама Линкольна. Она прочла смешной старомодный роман о Нью-Йорке под названием «Яркие огни, большой город», и эта книга показалась ей бессмысленной. Она узнавала про такси и метро, про Крайслер Билдинг, про то, чем славится Гринвич-Вилледж. А потом…

Как это было потрясающе — приехать в Америку! Хотя и странно. Она чувствовала, что с каждым днем, с каждой неделей меняется все сильнее, но не понимала, в чем заключаются перемены. Америка оказалась совсем не такой, какой она ее представляла. Люди здесь такие… такие свободные. Свобода жила у них внутри. Сначала она их ненавидела, считала глупыми и слабыми. Но прошло несколько лет. Теперь она зарабатывала кучу денег — «большие деньги», как говорят американцы, — для брата и его друзей, инвесторов-свиноводов. Чиновник из консульства, обязанный раз в два месяца проверять, как у нее дела, похоже, все меньше интересовался такими проверками. Китай быстро менялся, но она не собиралась возвращаться. Меня будто вывихнуло, думала Цзин Ли, я точно «развинчена» — еще одно новое слово, возможно, она употребляла его неправильно. Я не в своей стране, не в своем «я». Она неустанно читала газеты, обнаружила, что легко понимает «Нью-Йорк пост» и «Дейли ньюс» и через год доросла до «Нью-Йорк таймс». Цзин Ли всегда вела себя осторожно, особенно разговаривая по телефону. Она знала про правительственные компьютеры, прослушивающие телефоны, ловящие ключевые слова в Интернете, проверяющие мейлы и запросы в поисковиках и обрабатывающие всю добытую информацию. Здесь был передний край, здесь играла высшая лига. И пусть в Китае куда больше народу, чем в Америке, а Шанхай намного крупнее Нью-Йорка, теперь, когда она просеяла такое количество делового мусора, ей легче было сопоставить финансовые масштабы. Американские компании огромные! Они работают во всем мире! Каким крошечным казалось по сравнению с ними предприятие ее брата! Таким маленьким, что и не разглядишь. Но кто-то все-таки разглядел. Кто?

Она услышала звук шагов на лестнице. Русский возвращается, как и обещал! Цзин Ли сунула самые драгоценные вещи в зеленый чемоданчик, отправила туда же пакет с яблоками, нырнула в аварийный выход и понеслась вверх по ступенькам. Третий этаж, четвертый этаж, пятый.

— Китайская девушка! — догнал ее голос русского, на этот раз он звучал громче, в нем прорезалось рычание. — Я знаю, ты там, на лестнице, ага, я тебя слышу.

Цзин Ли добралась до самого верха. Он поднимался следом, в тяжелых шагах слышалась целеустремленность, до нее уже доносился табачный дым.

Я его не боюсь, решила она про себя, во всяком случае — не очень.

— Китайская девушка, — продолжал явно пьяный голос, — я покажу тебе, что такое классный русский трах. — Его задыхающийся гогот эхом запрыгал по лестничной клетке. — Я тебе покажу отличный, старый советский… Ты наверх, да? Ладно. Я сейчас.

Она толкнула дверь на пятый этаж и побежала, петляя между чугунными ваннами и раковинами на тумбах. В этих ваннах и раковинах мылись тысячи белых людей, и все они наверняка давно умерли. Зал, полный голых призраков, намыливающих себе промежность. Она искала деревянную лестницу, которая ведет к чердачному люку, нашла и стала ловко карабкаться наверх, держа в одной руке чемоданчик.

— Китайская девушка, тебе пора заняться со мной прекрасным сексом, — донесся до нее возбужденный нетрезвый голос, уверенный в своих намерениях и жаждущий удовлетворения. — Я отлично умею трахать, а ты любишь трахаться, по глазам видно, и те китайцы сказали, что тебе нравится трахаться с белыми, так что сейчас я тебя…

Синяя деревянная дверца люка была заперта на тяжелый стальной замок. Но замок держался на старых винтах, а те были ввинчены в доски, которые почти сто лет поливало дождем и засыпало снегом. У Цзин Ли, обладательницы красного диплома Харбинского технологического института, хватило ума заранее вытащить винты, поддевая их маникюрными ножницами, — еще вчера вечером, когда она потихоньку обследовала здание. Теперь она толкнула синие доски, и дверца плавно открылась, в лицо ударил вечерний ветер, летевший над плоскими крышами зданий разной высоты, соединенных в одно целое. Она мигом выбралась на толевую крышу и, подобрав платье, побежала мимо старых кирпичных труб: многие были причудливо наклонены, словно медленно плавились на протяжении долгих десятилетий. Небо еще не потемнело, и она видела, куда ставить ногу и где нужно огибать черные вентиляционные трубы, косо торчавшие из крыши, словно огромные металлические грибы; она видела и другие обычные для таких мест штуки, которые тоже приходилось обегать: телефонные провода, спутниковые тарелки, ржавые баки с цементом для крыш. К тому времени как русский пролез в открытую дверцу люка, Цзин Ли уже за много зданий отсюда пряталась за кирпичной трубой вместе со своим зеленым чемоданчиком и пакетом яблок. Дышалось ей легко, она даже испытывала какое-то дерзкое торжество, ее темные глаза сверкали, но она знала, что теперь он расскажет о ней Чену, а значит — она в еще большей опасности, чем раньше.

8

Делай что должно: вот он и собирался это сделать. Рэй оставил пикап на береговой парковке сразу же после захода солнца. Место как место, не считая открывавшегося отсюда вида на воду и несколько красных судов-контейнеровозов где-то на горизонте. Мусор и бутылки. В таких местах собираются подростки, чтобы выпить и потрахаться: он и сам так делал когда-то. Как тут в предрассветный час оказалась Цзин Ли с двумя мексиканками?

Он припарковался в дальнем углу стоянки, в стороне от немногочисленных машин, оставленных здесь. Приехал сюда лишь в сумерках, потому что не хотел, чтобы его видели, — впрочем, в штормовых коллекторах всегда темно. Парковка просторная, и под ней — восемь коллекторов; вопрос в том, куда они ведут, сказал он себе. Пит Блейк говорил, что их содержимое уходит в специальную сточную канаву. Обычно сточные воды в Нью-Йорке попадают в систему канализации. Но эта стоянка расположена на четыре-пять футов ниже, чем дорога, проходящая в пятидесяти ярдах позади нее, и при этом ненамного выше уровня воды, — значит, во время сильного шторма, когда вода поднимается высоко, волны могут затопить парковку. А морская вода не должна поступать в нью-йоркскую канализацию.

На каждой стороне парковки по четыре стока — два по углам и два в середине. Вдоль стоянки действительно тянется канава с грязноватой водой. Рэй, пройдя через высокие прибрежные травы, набрел на толстенную трубу из рифленого алюминия, забранную кожухом. Слегка тянуло канализацией. Вернувшись к пикапу, он извлек из ящика с инструментами разводной ключ и слесарную ножовку. Ключ не подходил к винтам кожуха, намертво приржавевшим еще много лет назад. Рэй опустился на траву. На кожухе успел осесть слой органической гнили. Уже очень давно никто, включая нью-йоркских детективов, его не открывал. Но решетку, пожалуй, легко распилить. Он вырезал большое перевернутое U и продавил внутрь получившийся клапан. Включил фонарь и заглянул в отверстие. Длинная, темная, тесная кишка туннеля. Его замутило при мысли, что придется туда лезть. Но я, черт побери, достаточно полоумный, чтобы это сделать, подумал Рэй. И потом, мой отец был великим сыщиком. Он бы сам это сделал, если бы мог. Рэй сунул инструменты в карманы куртки и, держа перед собой фонарь, забрался внутрь. Вырезанный клапан снова прижался к щиту, когда он его отпустил.

«Давай, Рэй, давай», — твердил он про себя. Штормовой сток стандартной трехфутовой ширины плавно шел вверх. Дно забито придонными отложениями, так что кажется, будто ползешь по мокрому речному руслу. Брюки сначала стали влажными, а вскоре промокли насквозь. При свете фонаря удалось разглядеть листья, мусор и по меньшей мере одну дохлую белку. Он добрался до развилки, где большая труба разветвлялась на две: одна вела налево, другая — направо. Видимо, заключил он, в них попадают стоки с двух сторон парковки. Какая труба ему нужна? Ответ подсказал нюх. Из левой трубы недвусмысленно несло дерьмом. Он заполз в нее и обнаружил, что вонь усилилась. По его прикидкам, он уже на полпути к парковке. Видимо, шланги у пожарных, отмывавших машину, достаточно длинные, чтобы очистить саму стоянку, не смогли прогнать нечистоты по всей длине стоков. Затем пошел дождь, не очень сильный, но за несколько часов воды набралось достаточно.

Он пополз дальше. Когда он выключил фонарь, тьма в шершавом туннеле стала непроглядной. Влажная, зловонная мгла. Он снова зажег свет, и вскоре ему начало попадаться на глаза то, что он хотел найти. Тампон. Окурок. Он посветил на дно трубы и обнаружил колпачок от зубной пасты. Что люди спускают в унитаз, кроме нечистот? Да все, что угодно, черт побери. Он заметил клочок бумаги и поднял его. Слишком темно, чтобы что-нибудь разобрать. Он запихнул обрывок в карман. Пока он закончит работу, куртка насквозь провоняет дерьмом. Он все полз и полз. Увидел еще какой-то клочок и положил в карман. Потом фонарь осветил длинную лужу экскрементов глубиной дюймов шесть, а в дальнем конце, футах в семидесяти, виднелся квадратик бледного ночного света — там, где труба соединялась с внешним миром. Ему придется семьдесят футов пробираться через дерьмо. «Ну знаешь… — сказал он себе. — Это ерунда. Ты побывал в переделках и похуже, дружище. Знаешь, как выйти сухим из воды». Он извлек две затычки, которые заранее скрутил из бумажного полотенца и пропитал ментоловым раствором, и сунул в ноздри. Потом развернул пластинку перцовой жвачки, положил ее в рот. И натянул на голову маску-респиратор. «Просто сделай это», — приказал себе Рэй. Он потащился вперед на брюхе, обследуя мусор, попавший в дерьмо. Еще тампоны, потом — детская соска-пустышка. Люди спускают в унитаз всякие предметы, те попадают в канализацию, и если не разлагаются, их потом откачивает ассенизационная служба. Так проще всего добыть машину дерьма. Он вытянул какую-то гибкую твердую штучку: кисточка, чтобы подкрашивать веки. Он бросил, ее и двинулся дальше. Наткнулся на полоску бумаги и пропитанную влагой цветную салфетку, сунул в карман то и другое. Что-то еще, с цифрами. В карман. Когда он достиг светового квадратика, слой дерьма стал глубже, сток оказался забит, и продвинуться дальше не получалось. Он протянул руку в перчатке и покопался в нечистотах. Нащупал три каких-то предмета. Стал по одному вытаскивать их под свет фонаря. Первый — краешек мужского галстука. Он отбросил его. Второй — дохлая мышь. Хорошо, что он не чувствует запаха. И еще что-то, напомнил он себе. Слева. Он шарил в мутном слое жидкого дерьма, пока не наткнулся на детский носок. Бесполезно. Впрочем, он все-таки убрал его в карман.