Не ангел

— Ерунда. Иначе я бы не полюбил тебя.

— Не шути. Это не смешно.

— Прости. А что ты сделала?

— Сначала я заявила Барти, что она не будет выступать на концерте.

— Ну и что тут плохого?

— Это ужасно! Она столько готовилась, а я забыла. И сказала ей, что это не имеет значения. Себастьян, раньше я никогда бы такого не сделала. Никогда. Потому что это очень даже имеет значение.

— А почему она не может выступать?

— Я уже договорилась с мамой — все дети едут к ней. Как ты и хотел.

— Да, да. Храбрый поступок.

— Куда уж храбрее! В общем, мама согласилась, в том-то и дело, и все уже было спланировано, а это значит, что я… ну, в общем… А потом Оливер сказал, что Барти непременно должна играть, что она может остаться, и это так меня разозлило — как он смеет вмешиваться?

— И что? — вежливо, но безучастно продолжал расспрашивать Себастьян.

— И тогда я вышла из себя, а Адель мне надерзила, и я ее ударила.

— Насколько я понимаю, хорошая порка им обеим пошла бы на пользу.

— Это не порка. Я ударила ее по лицу. На виду у всей прислуги, и Барти, и… Ох, что я натворила? Мне придется просить прощения.

— Что ж, и попросишь. Ты просто выдумываешь себе страдания. По-моему, ничего страшного не произошло.

— Себастьян, это серьезно. — Селия вынула сигарету из серебряной коробки, стоявшей на столе, закурила, затянулась и закашлялась.

— Тебе нужно это бросать, — строго сказал Себастьян.

— Брошу. Когда мне станет лучше.

— Когда ты будешь жить со мной, ты точно это сделаешь. А теперь послушай меня. Мне действительно очень жаль. Всех вас. Но все страдания оттого, что ты очень напряжена, Селия. Когда все закончится и снова встанет на свои места…

— Встанет ли?

— Непременно. Потому что мы с тобой поступаем правильно, и ты это знаешь.

— Не знаю, — запротестовала Селия, — я ничего такого не знаю.

— Ну так я знаю. А если ты действительно утратила веру, тогда я буду верить за нас обоих. Иди-ка сюда, дай я тебя обниму покрепче. И все будет хорошо. Когда, кстати, этот концерт?

— В следующую среду. Оливер собирается пойти на него. Он страшно сердился на меня, когда приехал в офис. Страшно. Я сказала, что тоже хочу пойти, а он заявил, что обойдется без меня.

— В таком случае, — улыбнулся Себастьян, — это самый подходящий день, чтобы уйти от него.

— О нет, Себастьян. Нет, я, наверное, не отважусь на такое.

— На мой взгляд, есть все основания требовать судебного запрета на издание книги, — подытожил Говард Шо. — Совпадения вполне можно представить как весьма значительные и абсолютно явные. Поэтому все, что касается любовных отношений героев, мы вправе трактовать как клевету. — (Джаспер Лотиан кивнул.) — Конечно, вам нужно быть готовым к широкой огласке. Если книгу все же решат издавать — а так может случиться, — нам нужно будет очень убедительно отстаивать свою позицию. Вы согласны?

После легкого колебания Джаспер Лотиан произнес:

— Да, согласен. На меня, конечно, будут смотреть как на человека, вставшего на защиту своего доброго имени.

Говард Шо посмотрел на Лотиана, не уверенный в том, что его клиент ему симпатичен. Этот профессор был напыщенным, лишенным всякого чувства юмора и тщеславным до нелепости. Одевался он, как престарелый Руперт Брук, в просторные жакеты, мягкие рубашки и обвислые галстуки бантом; его волосы, уже седые, почти ниспадали на плечи, заботливо уложенные волнами. Конечно, все эти академики с большими странностями, особенно в таком солидном возрасте. А впрочем, какая разница, симпатичен он ему или нет — само дело вызывало у Шо особый интерес.

— Возможно, вам придется заручиться свидетелями, которые могли бы подтвердить ваши моральные принципы, — предупредил Шо.

— Это можно сделать. Конечно.

— Хорошо. Тогда я напишу издателям.

— И что вы им напишете?

— Для начала, что мы хотим, чтобы оскорбительные эпизоды были изъяты из текста. Им следует предложить такой выход.

— Да, это было бы идеально, — согласился Джаспер Лотиан. — Вы полагаете, они пойдут на такое?

— Довольно сомнительно. Эти эпизоды — стержень всей книги. Но возможно, что-то и получится. Для них это лучше, чем терять всю книгу. Сдается мне, в нее сделаны немалые вложения.

— Понятно. Что ж, мне очень жаль.

— Да, вы правы.

— Оливер, я опоздаю в офис сегодня утром.

— Ничего удивительного.

— Да нет, мне нужно повидать леди Аннабеллу и поговорить о ее книге. «Фойлз» [37] хочет устроить ее чтения, и еще…

— Да-да. Смею заверить, что «Литтонс» продержится несколько часов без тебя. Как ты знаешь, в полдень я еду к Барти на концерт. Я распорядился, чтобы Дэниелз подвез ее к офису, а отсюда мы поедем вместе.

37

«Фойлз» — крупнейший книжный магазин Лондона, назван по имени первого владельца.

— Мне тоже хотелось бы с вами…

— А мне хотелось бы, чтобы тебя там не было. Если не возражаешь. Это наше дело, мое и Барти. А потом я обещал устроить ей чай в «Фортнуме».

— Но, Оливер…

— Мы теперь мало бываем вместе. И я с удовольствием воспользуюсь такой возможностью.

— Очень хорошо. — Селия сделала последнюю отчаянную попытку: — Оливер, мне очень хотелось бы поговорить с тобой… обо всем. О нашей совместной жизни и прочем. Это действительно крайне важно.

— Прости, дорогая. Сегодня вечером у меня много дел. Особенно учитывая то обстоятельство, что завтра большую часть дня меня не будет на работе. Я уверен, ты меня поймешь.

Селия сдалась.

В тот день близнецы уехали рано вместе с няней. Барти должна была отправиться в Эшингем на следующий день. После завтрака Селия попрощалась с ними. Это было ужасно. Она попросила прощения у Адели за то, что ударила ее, открыто признав, что не имела на это права, но была очень расстроена и не смогла сдержаться. Адель, почуяв удачный момент для драмы, снова принялась рыдать, а затем бросилась к матери в объятия и сказала, что она сама просит прощения за то, что мама была в таком состоянии, и ей очень жаль, если причиной этой тревоги послужили ее плохие отметки в школе. Обе девочки прилипли к Селии, рыдая, пока няня не усадила их в машину. Няню ничуть не тронул этот спектакль, накануне она слышала, как близнецы с удовольствием обсуждали поездку в Эшингем и то, как весело там будет с Джеем, Билли и пони и как им ужасно хочется снова повидать своего пса. Но Селия, которая этого не знала, стояла, глядя на заплаканные лица дочерей, их темные, огромные, блестящие от слез глаза, и вспоминала сияющий майский день, когда впервые привезла их домой на Чейни-уок — два одинаковых свертка; вспомнила веселую улыбку Оливера, когда он вносил их в дом, и подумала, какая же она тогда была счастливая. А теперь ее не покидала мысль о том, что она прощается с девочками не на две недели, и не только с ними, а со всей жизнью, которую она делила с ними и их отцом, и прощается навсегда.

Селия пошла в кабинет, чтобы написать письмо. Это было чрезвычайно трудно и очень больно. Она представила, что стоит на берегу, глядя на уходящую волну, которая откатывается все дальше и дальше, становится недоступной, недосягаемой. Она невольно сравнила с этой волной свой брак, и сердце ее сжалось от печали и одиночества. Господи, но за что же она лишает прежнего счастья и Оливера? И тут же подумала, как невыносима стала совместная жизнь для них обоих, и сказала себе: надо все вытерпеть, чтобы потом и ей, и ему было хорошо.