Не ангел

Селия написала мужу, что счастлива была с ним большую часть их совместной жизни, что преданно любила его и любит до сих пор.

Но я чувствую, как сильно мы изменились, перестав быть теми людьми, какими были прежде. В основном виновата война, но также наши принципиально разные взгляды на «Литтонс» и руководство им. И конечно, многое изменилось в нашей личной жизни. Мне нужен человек, который ценит меня такой, какая я есть, а не такой, какой я должна быть. А мне кажется, что в последнее время ты воспринимаешь меня именно так, Оливер, как кого-то совершенно не годного для жизни с тобой — ни профессионально, ни чисто человечески. Ты критикуешь каждое мое движение, хотя иногда и справедливо. Долгое время я изо всех сил старалась угодить тебе, но бесполезно. Ты постоянно вынуждал меня чувствовать себя ветреной, эгоистичной и уж никак не равной тебе и не годной тебе в деловые партнеры. Такое очень тяжело вынести, и я с каждым днем стала все меньше доверять самой себе и от этого сделалась еще несчастней.

Теперь в моей жизни появился другой человек, что для тебя не новость, я уверена. Это Себастьян Брук, как ты, должно быть, и подозревал и о чем я много раз пыталась сказать тебе. Я буду жить с ним. Он способен принимать меня такой, какая я есть, а потому с ним я смогла почувствовать себя лучше и счастливее. Если бы ты позволил мне поговорить с тобой об этом, Оливер, мы, вероятно, сумели бы избежать многих страданий. Или хотя бы немногих.

Я оставляю тебя с огромной горечью и сожалением, потому что мы так много прожили и так много пережили вместе. Но я знаю, что поступаю правильно. Я не могу дальше быть бесчестной с тобой, поскольку ты этого не заслуживаешь.

Я так и не успела поговорить с детьми, надеялась, что мы сделаем это вместе. Если ты сочтешь возможным, сообщи им — так будет лучше. Но сейчас я хочу, чтобы они какое-то время побыли с моей мамой.

Спасибо тебе за все то счастье, которое ты дал мне. И хотя я того не заслуживаю, пожалуйста, постарайся меня простить.

Я всегда буду любить тебя.

Селия.

Заканчивая письмо, она горько плакала. Потом погасила свет в кабинете и сидела в темноте, глядя на деревья за окном и вспоминая то время, когда она была молода и любила Оливера. Когда все, чего они желали, — это быть вместе, когда говорить, смеяться, строить планы, любить друг друга было для них абсолютным счастьем и невозможно было даже помыслить о ком-то третьем, о чем-то, что могло нарушить эту идиллию. Селия не в силах была понять, как такая любовь, такая близость, такая нежность могли вдруг безнадежно и напрочь разрушиться, превратившись сначала в равнодушие, а затем в отчаяние.

Глава 25

Дженетт Гоулд шла по коридору, когда услышала грохот, долетевший из кабинета Оливера. Она замерла на мгновение и, развернувшись, быстро пошла, почти побежала назад. Оливер сидел в кресле с окаменевшим от ужаса лицом и глядел на какое-то письмо. Грохот исходил от тяжелой отцовской чернильницы из граненого стекла и серебра, которую Оливер в порыве отчаяния швырнул в угол через всю комнату. Такой поступок настолько не вязался с поведением всегда спокойного и уравновешенного мистера Литтона, что Дженетт Гоулд пришла в изумление. Она мягко постучалась и заглянула в дверь:

— Что-то не так, мистер Литтон?

— Да, — сказал он, протягивая ей письмо, — да, не так. Прочтите это, миссис Гоулд. И что мне теперь делать?

Барти проснулась в волнении и подумала, что лучше бы ей ока заться сейчас в Эшингеме, а не в концертном зале на Вигмор-стрит, где сегодня в полдень ей предстояло исполнить этюд Шопена. Мисс Ведерхилл, ее учительница музыки, сказала, что в зале будет по меньшей мере двести человек. Это было просто ужасно. Двести человек, и все будут слушать ее и смотреть на нее. Барти стало дурно. Она пошла в ванную и вытащила щетку и зубную пасту из кружки, руки ее сильно дрожали. Как она будет играть на фор тепьяно трясущимися руками? И не с кем поговорить, некому развеять ее страхи. Барти никогда бы не поверила, что будет скучать по близнецам, но сегодня утром она все бы отдала за то, чтобы они хихикали, и рассказывали ей всякие глупости, и говорили бы, что она будет играть так плохо, что все уйдут, поэтому не стоит и нервничать. Или пусть бы здесь была няня, которая сказала бы, что, если Барти красиво причешется и наденет нарядное платье и блестящие туфельки, никто и внимания не обратит, как она играет.

Барти отчаянно хотелось, чтобы на концерт пришла тетя Селия. Она много помогала ей в игре на фортепьяно. Ну, в последнее время, может быть, и не так много, но она всегда подбадривала ее и очень радовалась, когда Барти сдала экзамен на «отлично». Поэтому девочке казалось несправедливым, если тети Селии не будет. Она так сильно переживала из-за того, что забыла о концерте, — Барти и самой стало неловко, и она умоляла ее прийти. Но та объяснила, что Уол против. Он хочет, чтобы они были на концерте только вдвоем. Барти это было непонятно, она чувствовала, что Уол просто сердится на тетю Селию, и вовсе не из-за того, что та забыла про концерт, а по какой-то другой причине.

Вчера за завтраком, когда они виделись в последний раз, Уол сказал ей:

— Завтра наш день, Барти. Как же мне хочется, чтобы он поскорее настал!

А тетя Селия тут же взяла газету и сделала вид, будто внимательно ее читает.

Барти приняла ванну, надела старую шерстяную юбку, поскольку намеревалась еще раз сыграть этюд, а потом немного пройтись, и посмотрела на часы. Было почти девять. Уол и тетя Селия, наверное, уже ушли. В доме царила тишина. Завтракать Барти не хотелось. Хотя чашечку чая она бы выпила… Девочка побежала вниз. Пришла почта. Там оказалась открытка от Джайлза. Он написал ей: «Удачи! Ты будешь восхитительна. Жаль, я не смогу там присутствовать».

Вот это да! Он о ней не забыл. Джайлз стал таким внимательным. Барти сразу почувствовала себя гораздо спокойнее. Скорее бы увидеть его. Близнецы говорили, что он пришел в бешенство, узнав, что его отправляют в Эшингем сразу же после окончания учебы и он не может приехать к Барти на концерт, — Адель и Венеция тайком прочли его письмо к матери, которое та по забывчивости оставила на обеденном столе. До чего же бесцеремонны эти близнецы, суют свой нос, куда им вздумается, даже в чужие письма.

Барти очень хотелось, чтобы на концерт пришла мама. Они с тетей Селией уговаривали ее, но Сильвия отказалась. Заявила, что ей будет неловко сидеть с другими родителями, беспокоиться о том… ну, о том, что она не из их среды. Позорить Барти. Дочка уверяла ее, что никакого позора нет, все это чепуха, но Сильвия настояла на своем. Девочке было очень обидно. К тому же Сильвии все еще нездоровилось, болел живот. Она обещала дочери сходить к врачу, но Барти знала, что мать у врача так и не была. Если бы дома все было благополучно, Барти попросила бы тетю Селию устроить матери визит к врачу. Но теперь…

Барти не терпелось поехать в Эшингем, повидать Билли и Джайлза, ММ и Джея, лорда и леди Бекенхем. Там было так чудесно, можно было делать все что угодно: устраивать пикники на целый день, кататься верхом на пони, помогать на ферме — именно помогать, а не болтаться без дела, — арендаторы, как говорила леди Бекенхем, должны работать, а не отгонять от себя кучу надоедливых детей. Приходилось, конечно, следовать некоторым ритуалам, например иногда обедать с Бекенхемами в столовой и выслушивать наставления леди Бекенхем по части ведения беседы.

— Не говори мне, что ты стесняешься, — как-то раз прорычала она, когда Джайлз сидел пунцовый и молчал. — Придумай, что сказать, и скажи. Нельзя быть таким тупым. Это твой долг перед хозяйкой, не говоря уже о твоих друзьях, — быть интересным за обеденным столом. И твой тоже, Барти. Ну-ка, давайте придумайте тему, и мы ее обсудим.

Барти пошла в гостиную, где стояло фортепьяно, поиграла гаммы и дважды прошла этюд: получалось довольно хорошо, несмотря на дрожь в руках. Может быть, все будет нормально. Потом она почувствовала голод и решила съесть парочку тостов. В столовую она пришла как раз вовремя: Мэри, горничная, убирала со стола.

— Поешьте-ка, мисс Барти, — сказала она, — вам сегодня очень нужны силы. Как вы себя чувствуете?

— Да вроде нормально, — ответила Барти, — спасибо.

Намазывая джемом тосты, Барти вновь почувствовала одиночество. Хорошо было бы сейчас что-нибудь почитать. Ей нравилось читать газеты, но на буфете их не было. Наверное, убрали в кабинет Уола. Он любит читать их вечерами. Может быть, зайти и взять какую-нибудь. А потом положить на место.

Она встала, прошла через холл и открыла дверь в кабинет. Там царил строгий порядок. «У папы в комнате даже страшно дышать, вдруг что-то нарушишь», — однажды сказала Венеция и была права. Газеты лежали на письменном столе, разложенные четкими параллельными рядами. Барти подошла и выбрала «Дейли мейл», свою любимую. И вдруг заметила, что к большим серебряным настольным часам прислонено письмо, адресованное Уолу. Почерком тети Селии на конверте было написано: «Оливеру, лично и срочно». Наверное, она оставила письмо перед уходом, решив, что Уол еще дома. Барти тревожно взглянула на конверт, отметив про себя слово «срочно». Как хорошо, что она едет к нему на работу, можно взять письмо с собой и передать ему.