Не бойся Адама

– Дебора Карнеги. Очень приятно.

Он положил визитку на стол и прикрыл ее лупой.

– Мне казалось, что я уже мало кого интересую в Штатах. Когда-то мои работы считались новаторскими, это правда. Но теперь в этой области Америка впереди всех.

– Ваше влияние как философа чувствуется у большинства известных сегодня экологов. Кроме того, многие из них были вашими учениками.

– Это верно! – воскликнул Фрич.

У него была прелестная простодушная манера реагировать на слова собеседника. Несмотря на изрядный опыт, его отношение к миру казалось окрашенным доброжелательным удивлением, почтительным любопытством и вечным восхищением перед бесконечными поворотами судеб.

– Знаете, чем я больше всего сейчас горжусь? Семинарами, которые проводил, всей этой молодежью, приезжавшей издалека, чтобы поработать со мной и послушать мои советы.

– Как раз это меня и интересует, – поддакнула Керри. – Ваши труды известны мне по публикациям. Я бы хотела услышать воспоминания о вашей преподавательской деятельности и о том, как она менялась со временем.

– О, ничто не доставит мне большего удовольствия!

Можно подумать, Керри преподнесла ему подарок на Рождество. Старческая простота Фрича великолепно сочеталась в нем с младенческой наивностью.

– Когда вы стали вести семинары?

– Сразу после того, как оставил университет Вены, в 1959 году.

– Вы покинули его… по собственному желанию?

– И да, и нет. Там создалась удушливая атмосфера. Не надо забывать, что Австрия была оккупирована союзными войсками до середины пятидесятых. Университет находился под постоянным наблюдением. Немало предметов оказалось тогда под запретом. Я хотел рассуждать о природе, но это считалось в ту пору нацистской темой. Меня вечно попрекали гитлеровским законом об охране зверей…

– Но вы же держались тогда левых взглядов…

– И это меня не спасло, потому что другие, напротив, подозревали меня в симпатиях к коммунистам… Нет, знаете, о том времени лучше и не говорить. Для свободного мыслителя – сущий ад.

Фрич помотал головой, словно стряхивая с себя последние капли грязи. Потом снова блаженно улыбнулся:

– Наконец я сказал себе: сохрани лишь тех, кто умеет слушать. И объявил семинар прямо здесь.

– В этом доме?

– Нет, в старом. Он был попросторнее и поближе к Зальцбургу. В нем имелся большой зал для охотничьих обедов. Именно там мы и собирались.

Старик резво встал и снял со стены фотографию, запечатлевшую старинный дом:

– Вот где это было.

Он с умилением смотрел на снимок.

– С тех пор, как в 1925 году мать подарила мне первый «кодак», я все время снимаю. В моем возрасте это заменяет воспоминания.

– Какие темы вы обсуждали на семинарах?

– Я отталкивался от размышлений о философии науки. Меня как-то поразило одно открытие палеонтологов. В то время они сумели выделить в истории Земли пять периодов регресса животных видов, названные пятью вымираниями. Самый известный – это эпоха, в которую вымерли динозавры. Те же самые ученые пришли к пониманию того – я говорю о середине пятидесятых годов, – что мы входим в шестой период, когда исчезают многочисленные виды растений и животных. Принципиальная разница между ним и всеми предшествующими заключается в том, что тогда всему причиной стали природные феномены, а теперь – род человеческий. Этот вид – наш вид – губит все остальные. Это стало темой моего первого семинара: шесть эпох вымирания. Звучало на манер программ председателя Мао!

Фрич говорил с расстановкой, давая собеседнику время усвоить каждую фразу и каждую мысль.

Керри был хорошо знаком этот упорный, настойчивый и весьма эффективный способ шаг за шагом вдалбливать в головы аудитории свои аргументы. Таким логически выверенным рассуждениям нелегко противостоять, даже если знаешь, что они ведут к ложным выводам. Не чувствуя сродства с немецкой философией и тяжеловесной марксистской риторикой, в семье Керри гораздо больше ценили ироничную игру ума на манер Вольтера или Дидро. Керри и сама познакомилась с их трудами в атмосфере интеллектуальной свободы американских кампусов. Юмор, находчивость и интуиция стали для нее оружием против толстокожей грубости коммунистического мира, из которого она вела род.

– Сегодня, – продолжал профессор, – эти идеи у всех на слуху, но тогда я шел против течения. Размышлять о шестом вымирании значило идти прямиком к критике индивидуализма и данной человеку свободы разрушать мир вокруг себя. Вот немного двусмысленный вывод, который я сформулировал в моей первой книге: «Конечно, декларация прав человека 1789 года освобождает его от произвола и абсолютной власти. Но в то же время она вручает ему абсолютную власть и право творить произвол по отношению ко всем другим существам и природе в целом».

– Именно тогда вы подняли на щит Спинозу в противовес Декарту…

– Декарт, этот гнусный апостол разума! Он видит в животном простой механизм и не приемлет границ разгула человеческого разума… Он и есть главный виновник, я бы даже сказал – главный преступник!

Мимика Фрича была весьма выразительна. Когда он произносил имя Декарта, его лицо вопияло: «Сатана!» Он возвышал голос и начинал говорить быстрее:

– Спиноза, напротив, это гармония Целого, идея вездесущности Бога, наполненности им каждого существа, каждой вещи во всем мироздании. Это призыв к человеку знать свое место.

– У нас было много учеников в самом начале?

– Очень мало. Лишь несколько самых преданных остались со мной после ухода из университета. Потом я стал публиковать отчеты о моих семинарах. Не в Австрии, ясное дело. Забавно, но Соединенные Штаты оказались самой открытой страной, хотя я в своих работах критиковал капитализм. Я уехал туда на три года. В Южную Каролину. Прелестный штат, пострадавший от Гражданской войны и маловосприимчивый к идеям, насаждаемым янки, помешанными на производительности труда. Когда я вернулся в Австрию, мои мысли стали пользоваться огромной популярностью. Я получал по пятьдесят прошений о записи на семинары в год, но никогда не брал больше двадцати студентов.

– Я нашла имена некоторых из них, работая над статьей, – сказала Керри, роясь в своих записях. – Хочу повидать их и попросить поделиться воспоминаниями.

Она сделала вид, что наконец обнаружила нужный листок.

– Та еще работенка. Они ведь сейчас живут по всему свету. Вот, глядите, на той неделе я должна ехать в Польшу – нельзя упускать такую возможность, раз уж я в Центральной Европе.

– В Польшу? Как раз оттуда у меня было немного учеников.

– Ро-гуль-ски, – старательно выговорила Керри. – Вам что-нибудь говорит это имя?

– Павел Рогульский, конечно. Незаурядный и храбрый мальчик. Один из немногих, приехавших из коммунистических стран. В 67-м это было непросто. Вы знаете, что с ним сейчас?

– Он стал известным профессором биологии.

– Да? Меня это не удивляет. Немного замкнутый человек, но светлый ум. В том году собралась на редкость хорошая группа.

Фрич встал и направился к стоявшему у дальней стены шкафу. Он открыл резную дверцу, за которой обнаружились вертикальные перегородки и отделения для хранения бумаг. Из одного из них он вытащил большую черно-белую фотографию и прищурился, чтобы разобрать стоящую внизу дату.