Не бойся Адама

Заговорив о технических деталях, Хэрроу, казалось, почувствовал себя свободней.

– Я найду данные о среднем уклоне канала. Вам хватит для вычислений.

Прохаживаясь по насыпи, мужчины обсуждали вопросы, касающиеся распространения вещества из одной или нескольких точек. Жюльетта больше не слушала их. Она снова чувствовала недомогание, которое приписывала жаре и лекарствам. Она предупредила Хэрроу, что будет ждать их в машине. У подножия насыпи за машиной собралась группа мужчин, женщин и детей. Дети не решались шалить при родителях. В глазах всех стоявших застыли угроза, немой упрек и требование объяснений.

Жюльетта стала рассматривать собравшихся, ища хоть один открытый взгляд, тень улыбки, намек на симпатию, но на всех лицах застыла маска враждебности.

– Не бойтесь, – крикнул ей Зе-Паулу сверху, – они ничего вам не сделают.

Только тут Жюльетта заметила, что в сотне метров слева остановилась машина полицейского патруля. Пять вооруженных людей присели на выступ насыпи, а еще двое стояли, прислонившись к капоту машины.

Жюльетта снова повернулась к жителям фавелы. Хэрроу и Зе-Паулу уже спустились с насыпи и приближались к ней. Именно в этот момент Жюльетта встретилась взглядом с девчушкой, стоявшей немного поодаль. На ней было что-то вроде мешка из красной разодранной холстины. Лицо ее было все в грязи, а из носа текла струйка, в которой она мочила палец. Из-под грязной коросты сияли глаза цвета сапфира. В них светилась бездна ума, мольба о нежности, притяжение мечты.

Жюльетта улыбнулась. Лицо девочки на мгновение вспыхнуло, и она унеслась прочь.

Зе-Паулу, успокоенный присутствием полиции, нарочито небрежной походкой обогнул машину, сделав знак собравшимся расступиться. Хэрроу и Жюльетта заняли свои места.

На обратном пути они не прерывали разглагольствований бразильца, который, не выходя из машины, рассказывал им про разные фавелы города.

В пять часов тени уже легли на манговые деревья Ларанжейрас. Хэрроу и Жюльетта поднялись в свои комнаты, чтобы принять душ. Когда они спустились в гостиную, уже стемнело. Из кафе на соседней улице доносились гитарные переборы. Сидя за столом в саду перед блюдом креветок и пивом, Хэрроу и Жюльетта молчали.

Странно, что эта поездка в Байшада заставила ее иначе посмотреть на Теда. Она словно проникла в святая святых, где рождались все его мысли и хранилось хрупкое сокровище: чувство гармонии мира, страдания, порождаемого страданием, взыскательное отношение к человеку, не желающему поддаваться разложению.

Так, по крайней мере, ей показалось, ибо на самом-то деле все осталось по-прежнему. Хэрроу был все так же молчалив и замкнут.

Мысли Жюльетты заводили ее в пустоту. Пиво после таблеток вызвало у нее легкую дрожь. Она сидела скованная, неподвижная и волнующая.

Они не обменялись и парой слов, согласие родилось само собой. Хэрроу и Жюльетта поднялись по узкой железной лестнице, держась за кованые перила, и вместе вошли в ближайшую из комнат, оказавшуюся жилищем Жюльетты. Окно было открыто, и в него проникал теплый ночной воздух, лунный свет и аккорды самбы. Все так же, не говоря ни слова, они занялись любовью.

Вглядываясь в темноте в глаза Теда, Жюльетта поняла, что у них был за цвет. Он был таким же, как у маленькой девочки из фавел. Жюльетта заснула, погрузившись в их чистейшую синеву, а наутро обнаружила ту же синь на небосводе.

Глава 3

Женева. Швейцария

Решив лет двадцать тому назад обосноваться на набережной Роны, доктор Шарль Йегли не просто сделал уступку снобизму. Само собой разумеется, это был самый дорогой район города, и жить там значило быть успешным человеком. Йегли не был к этому равнодушен, но его коллеги и друзья весьма удивились бы, узнав, что главная причина, по которой он здесь поселился, носила чисто поэтический характер. Больше всего он любил вид озера весной, когда воды Роны дышат ледниковой свежестью. Ничто не могло заменить пожилому врачу завтраки в столовой, где он в одиночестве усаживался за столом и наслаждался зрелищем леса мачт в порту. Солнце всеми цветами радуги расцвечивало стекла теплиц на другом берегу. Этот живой холст в голубых тонах был вставлен в стеклянную раму пятиметровой высоты. Оконный проем был сделан на совесть и не пропускал ни звука с набережной, что придавало озеру Леман особенно величественный и спокойный вид, достойный его плавных очертаний.

Лиши его этого наслаждения, и доктор Йегли, возможно, перестал бы сопротивляться натиску смерти. Он едва не потерял смысл жизни еще пять лет назад, когда его супруга скончалась от церебрального тромбоза. Вряд ли он смог бы утешиться после гибели единственной девятнадцатилетней дочери от быстротечного гепатита, которым она заболела после путешествия на Сицилию. А главное, как бы он продолжал ежедневно сталкиваться со смертью своих пациентов? Смертью подлинной, ибо многие из них умирали от болезней, и смертью воображаемой, о которой не переставали думать больные, узнавшие, что у них рак.

Надо сказать, что рак был второй, после озера Леман, страстью доктора Йегли. С тех пор как он пережил смерть матери, которую в тридцать пять лет сгубила опухоль груди, он всего себя посвятил изучению этой болезни, занимаясь ей в самых прославленных научных центрах Швейцарии и Соединенных Штатов. Потом стал профессором Женевского университета и с этой должности, к своему глубокому удовлетворению, ушел на пенсию. Профессорский корпус, по его мнению, превратился в сборище удручающей посредственности. Теперь он только консультировал больных. Кабинет доктора Йегли помещался в старом городе на Большой улице, куда он обычно отправлялся пешком. Его мировая известность привлекала к нему богатых и знаменитых пациентов. За редкими исключениями он не посещал больных на дому, особенно если не был с ними знаком. Тогда почему он поддался на уговоры вчера вечером?

В его кабинет в конце дня пришел молодой, неизвестный ему американский коллега и проводил его до двери на улице Роны, болтая всю дорогу. Старика профессора покорил энтузиазм молодого человека, рассказывавшего о своих учителях в Соединенных Штатах. Многие из них, повторял он, с гордостью представлялись «учениками доктора Йегли». Прославленные американские онкологи считали его, скромного швейцарского практикующего врача – именно так он любил говорить, – мировым авторитетом в своей области. Это было приятно.

Но главное, ему просто показался симпатичным этот юноша с бульдожьей хваткой, скошенным носом и взъерошенными волосами. Не имеющие сына мужчины часто попадают под власть подобного чувства. Йегли понял, что не способен отказать своему коллеге, доктору Джону Серрано. Кроме того, тот не просил ничего невозможного. Он хотел лишь, чтобы старый профессор проконсультировал его жену и высказал мнение о методике лечения.

– Пусть придет завтра утром в мой кабинет, – согласился Йегли, консультации которого были расписаны на три месяца вперед.

– Простите меня, профессор, если я злоупотребляю вашей любезностью, – сказал Серрано, – но моя супруга не знает о природе своей болезни. А на дверях вашего кабинета слово «Онколог» написано большими буквами. Если бы вы могли осмотреть ее в нашем отеле…

Йегли запротестовал. Он никогда не наносит визитов больным, если только речь не идет о терминальной стадии или особых случаях, когда приходится учитывать, к примеру, соображения безопасности лиц, попавших в деликатные обстоятельства.