Не царская дочь

Старушка достала из-под стопки бумаг фотографию и погрузилась в воспоминания. Вот они с Варей, молодые и нарядные, сидят перед объективом. Куда они бежали тогда? Почему решили сфотографироваться? Кажется, они шли в кинематограф. Был прекрасный летний день, начавшийся бурным теплым июньским ливнем. В «Солее» крутили какой-то нашумевший фильм с Максимовым в главной роли.

— Все сидишь!? — закричала тогда с порога прибежавшая к ней Варя, отжимая мокрые кудри и смеясь во весь свой белозубый рот. — Пойдем в «Солей»!

— Так ведь дождь, — мягко возразила она, поднимая голову от пяльцев, с которыми сидела на кровати. С самого утра у нее было грустное настроение, часто посещавшее ее в последнее время. Поводов к этому было больше, чем достаточно. Возраст — далеко за двадцать, жизнь не устроена, нет даже того, что в девичьем кругу принято называть «романтическим знакомством». Ничего нет. Только воспоминания об изнуряющем труде в купеческом доме. Она никогда не высыпалась, но маленькому хозяйскому сыну не было до этого никакого дела. Он лежал в люльке, которую бывшая не намного старше его нянька должна была непрерывно качать. Она до сих пор помнит этот мерный стук резной деревянной колыбели и слышит свой полусонный баюкающий голос.

В своей семье ей тоже никогда не бывало уютно и спокойно. Мать, родившая шестерых, едва сводила концы с концами, нанимаясь то прачкой, то поденщицей в богатые дома, надолго оставляя детей без попечения и присмотра. Отец служил в казачьем полку, и они не видели его месяцами, а то и годами…

Старушка отложила фотографию и тяжело вздохнула. В саду громко чирикали птицы. Она с трудом встала и подошла к окну.

— Какая в этом году сирень! — промолвила она, осторожно толкнув рукой оконную раму и, оборачиваясь к мужу, улыбнулась.

Старик медленно встал с кровати и, прошаркав по истершейся половице, остановился возле жены.

В открытое окно хлынул из сада густой запах спелой майской сирени. Тяжелые кисти упруго покачивались на ветру, изредка роняя на подоконник маленькие белые звездочки. Где-то гремели ведра, слышался грохот наматываемой на колодезный барабан цепи — наверное, Шура поливала огород.

Они до мелочей знали привычки своей соседки по коридору, с которой жили бок о бок, дверь в дверь вот уже почти двадцать лет. Шура была, как говорили, «не из простых». Видимо, в «прошлой» жизни она принадлежала к какому-то богатому сословию — дворянскому или купеческому, и эта сословная принадлежность просматривалась во всем: и в ее внешнем облике, и в медленной, четкой речи, и в наличии большого количества дорогих предметов обихода — фарфоровой посуды, картин, украшений, шкатулок, гребней, еще каких-то мелочей. Они ладили, но — чисто внешне: одна старалась просто не нарушать жилого пространства другой. В глубине же души обе хранили память о прошлом, у каждой из которых оно было свое, и, если бы не случилась смена власти, их жизни никогда бы не пересеклись. Они это знали. И потому — от невозможности что-либо изменить — мирились со своим столь близким, от двери до двери полтора метра, соседством.

У Шуры был ухоженный кусок земли — свой огород, которым она очень гордилась. Основной его достопримечательностью, на которую все жильцы их двухэтажного дома бегали смотреть, считались георгины. Они были необыкновенных размеров и крепко стояли на толстых, как столбы, высоких стеблях. Не цветник, а целая георгиновая роща. Казалось, что среди этих зеленых стволов можно заблудиться. А какие пионы росли в Шурином саду! А сирень! А розы — белые, темно-малиновые, нежно-кремовые, с бархатистыми лепестками, из которых Шура потом делала вкуснейшее варенье!

Ах, этот густой цветочный аромат, врывающийся в окно! Такой же, какой стоял когда-то в саду родительского дома…

Она часто вспоминала свой дом. Вот на этом большом кованом сундуке у окна любил сидеть отец. А за этой ситцевой шторой была мамина кровать. Напротив нее, в углу, висели старинные бабушкины иконы — мама очень дорожила ими и хранила, как зеницу ока. Будучи богомольной, она и детей приучала к этому. Становясь на молитву, обязательно говорила младшей дочери: «Иди, помолимся за отца да за братьев…»

Потом все молитвы как-то забылись, буквально выветрились из памяти. Мать все больше болела, и детям приходилось не только самим зарабатывать себе на хлеб, но и содержать старших. Вскоре погиб на войне отец.

— Ну, где ж твой Бог? — с вызовом вопрошала почерневшую от горя мать сестра Евгения, которой недавно исполнилось девятнадцать лет. — Что ж Он не уберег отца?

От этих разговоров что-то темное вползало в сердце. Сестра всегда была для нее авторитетом: стройная, худенькая, с коротко остриженными волосами, острая на язык и быстрая в движениях, она давно уже не ходила с ними в церковь по воскресеньям, а ночами прятала под подушкой какие-то книги.

Когда произошла революция, сестре было двадцать два. Она, хотя еще и не отделилась от отчего дома, но жила самостоятельной, взрослой жизнью. Сильная и властная по натуре, она и внешность имела соответствующую, хотя и не лишенную привлекательности. Все портил только волевой, крепко сжатый рот и практически полное отсутствие улыбки. Никто никогда не видел ее смеющейся, или хотя бы — просто веселой. Евгения, как и младшая сестра, с детских лет прислуживала в богатых купеческих домах. В те же годы выучилась грамоте в церковно-приходской школе при епархиальном свечном заводе. Единственная в семье умела хорошо читать и писать.

В двадцать три года, не выходя замуж, она родила мальчика. Кто был его отец и куда делся после рождения сына — неизвестно. Она не обмолвилась ни словом на эту тему даже с самыми близкими людьми — матерью и младшей сестрой. Впрочем, матери никакие объяснения не потребовались: будучи женщиной патриархальной, воспитанной в строгом религиозном духе, она просто не приняла в дом сбившуюся с пути дочь с новорожденным ребенком на руках, и Евгения вынуждена была искать приюта у чужих людей.

Оскорбленная поступком матери, она окончательно оторвалась от дома и некоторое время вообще не давала о себе знать.

В начале 20-х стали появляться первые комсомольские ячейки, и сестра вступила в одну из них. Еще через несколько месяцев прислала письмо, в котором сообщала, что вышла замуж за своего товарища по партии и единомышленника. «Мой муж, — писала она, — готов усыновить моего ребенка. Он даже не спросил, кто его отец. Вот какими благородными могут быть комсомольцы. Они Богу не молятся и, в отличие от некоторых, не клеймят презрением внебрачных детей. Это пусть остается в старой России. А в новой мы все устроим по-новому…»

Вскоре сестра уехала с мужем в село, куда он, к тому времени уже коммунист, был направлен на должность первого секретаря райкома партии. «Мы с Сашей — убежденные ленинцы, — писала она в письмах, — а по мировоззрению — атеисты. Так что с Богом покончено навсегда…»

И это было правдой. Молодые супруги, занимавшие в районе видное положение, славились не только добросовестным отношением к своим обязанностям, но и столь же образцовым, прямо-таки показательным атеизмом. Если в селе праздновали Пасху, Евгения работала в этот день с утроенной энергией и заставляла работать по дому своих детей: белить, красить, стирать, шить — все, что угодно делать, лишь бы не быть заодно с «церковниками». И, хотя от Пасхи до Первомая еще оставалось, как правило, несколько дней, она демонстративно воодружала на крышу своего дома красный флаг…