Не гореть!

— Не буду. Зачем тебе? Я могу говорить только о себе. Это же я с тобой целоваться отказалась, а не Артём, — Оля улыбнулась небу. — Я пытаюсь сгладить. Типа.

— Я понял, — Басаргин повернул к ней голову. В глазах прыгали смешинки. — Целоваться больше не будем.

— У тебя знакомого риелтора нет?

— Можно сказать, есть. Чего надо?

— Пока ничего. Так, справки навожу. Может быть, после Нового года придется искать другое жилье.

— Выселяют?

— Это бабушкин дом. Мать хочет продать… и… все сложно. Очень. В общем, я буду подбирать что-то.

— Поищем, — сказал Денис. — К родителям — не вариант?

— Совсем. Они, наверное, рады будут, но, когда я уходила от них, они не верили, что что-то получится. Не хочу давать им повод считать, что они были правы.

— А к моим?

— Дэн! — хохотнула Оля и легко коснулась кулачком его плеча.

— Что? — он удивленно вскинул брови. — Они хорошие, тебе понравятся.

— Можно я буду считать, что обстановка достаточно разрядилась?

— Ну так тебе ж виднее, — рассмеялся Денис.

Оля засмеялась следом, прикрывая ладонью глаза. Потом снова глянула на него, и смех вдруг оборвался. Вдруг дошло, что именно ее смущает. Не сходится. С тем, что в ее голове, не сходится то, что она видит. И давно. Не только сейчас. Она снова встала, потянулась к бутылке, плеснула себе еще немного вина — на глоток. И, улыбаясь во все тридцать два, проговорила:

— Холодает. Поехали?

— Поехали, — согласно кивнул Басаргин, пружинисто поднялся на ноги и протянул руку Оле.

Ее пальцы оказались в его ладони как-то совсем не спрашивая у головы. Раз — и все. И можно сколько угодно убеждать себя, что ничего такого, и что с ее ногой по-другому встать не выйдет, но факт оставался фактом. Коснулась руки и поняла: какое там «разрядилось»? Наэлектризовано. Воздух наэлектризован. Небо наэлектризовано. Листья наэлектризованы. Она наэлектризована. И его пальцы, кажется, вот-вот загорятся от прикосновения к ее коже. Или ей мерещится? Это ведь надо еще осмыслить — их поцелуй и ее реакцию. Остаться одной и осмыслить, если получится. Уложить в мозгах и в душе то, что сейчас она пыталась затолкать поглубже. Но поблизости не было миски со шликером, чтобы с ним смешать и забыть, только речной ил.

Оля поднялась, опираясь на Дениса, и не без усмешки проговорила:

— При возможности пни хорошенько Колтового от моего имени, а?

— Пнул уже…

Действительно пнул, вчера на спарринге. Мало тому не показалось, хотя несчастный Генка и не понял, что это вообще такое было.

Собрав плед, корзинку и Надёжкину, Дэн без особенных приключений, если не считать обещанное посещение супермаркета, где она безуспешно пыталась препираться, довез их до Олиного дома. Втащил в прихожую пакеты с продуктами и на пороге обернулся.

— Будет что-то надо — звони, поняла? — сказал Басаргин.

— Поняла, — кивнула Оля, не зная, чем объяснить самой себе эту ужасную горечь от того, что сейчас, еще через мгновение он уйдет, и она останется здесь один на один со своим коричневым поясом. Она прижалась лбом к косяку и проговорила: — Спасибо тебе, что приехал… и за вино, и что съездили погулять… Я не ожидала и… извини, что я так…

— Нормально всё. Типа помощь зала. Ногу береги, Артему привет, — велел Денис на прощанье и вышел.

И Оля осталась в одиночестве — в своем саду и в своем доме. Маркиз куда-то запропастился. А она сама, устало прикрыв глаза, уселась на крыльцо, пряча пылающее лицо в ладонях.

«Артему привет!» — передразнила она то ли Дениса, то ли саму себя. Не было никакого Артема.

Вернее, был. В позапрошлом году. Она училась на третьем курсе и приехала сдавать летнюю сессию. Он оканчивал пятый. Познакомились на дне рождения Олиной одногруппницы в общежитии. Все, что между ними случилось, — это несколько сеансов так называемой любви в течение следующей пары недель, а по их истечении, не питая никаких иллюзий относительно собственных эмоций, Оля пообещала, что они будут созваниваться и, когда она снова приедет, то обязательно увидятся. Артем же угрожал тем, что тоже при случае непременно найдет ее в Киеве.

Тем и закончилось. Да и секс ее не очень-то впечатлил — то ли как явление в целом, то ли конкретно с этим партнером. Проверять она не стала.

Но нужно же было что-то говорить там, у этой речки, чтобы не высказать другого!

Это глупо — спустя столько лет обвинять человека в том, что он подлец и ничтожество, если не решилась сразу, при первой же встрече!

«Я не буду с тобой целоваться, Денис, потому что ты подлец и ничтожество», — ехидно проговорила про себя Оля и прижалась лбом к ладоням еще крепче — чтоб слезы дурацкие не пролились. Не по ком их лить.

Потому что подлец и ничтожество того стоить не может. А еще подлец и ничтожество не повел бы себя так, как он вел себя с ней сегодня. И в тот день, когда она грохнулась. И все четыре предыдущих года.

Если допустить, что человек — фарфор, то какова вероятность того, что он не меняется с изменением обстоятельств? До обжига и после — это разные по плотности, пористости и прочности структуры все того же каолина. А уж если говорить о температуре обжига и исходном качестве материала, пропорциях добавленного кварца и полевого шпата, то однажды выйдешь из дома одним человеком, а вернешься совсем другим.

Денис — тушила. Из какой глины надо быть слепленным, чтобы стать тем, кем он стал? Как обжигали его? Какова вероятность, что сегодняшний Басаргин хоть одним ногтем своим — шликер, известный ей из прошлого?

Она знала его если не всю жизнь, то львиную ее часть. Гораздо дольше, чем они официально были знакомы. Лет с тринадцати.

Да. Ей тринадцать. Диана все еще здорова, красива. Идеальна. Родители все еще заняты только собой. Леонила Арсентьевна устраивает выставку своих кукол на Андреевском. А сама Оля в пятничное послеобедье мчится с уроков на другой конец города, чтобы уехать с автовокзала в Ирпень, где она тогда еще только проводила выходные. Куклы занимали ее куда больше людей.

И она совсем ничего не видела на свете, не замечала, полностью погруженная в эту работу. Ни проносящейся мимо, как вагоны метро, осени. Ни маминой высасывающей все силы премьеры в театре. Ни Дианкиной новой влюбленности, о которой она не говорила, но все знали.

Это ей было, как обухом по голове, когда Оля стояла на Арсенальной и наблюдала премилую сцену — двоих, совсем не обращавших на нее внимания.

Диана? Диана. И он. Высокий, широкоплечий, русоволосый, коротко стриженый. С широкой улыбкой во все лицо, от которой будто бы все на земле светилось. У него были правильные черты, в ту пору еще мальчишеские, мягкие, без резких линий, которые появились впоследствии. Глубоко посаженные светлые глаза под темными дугами бровей — два ярких пятна. Чеканно вылепленные скулы, четко очерченный рот, завораживающе двигавшийся, когда он говорил. Короткая щетина. Не нарочно отращённая, а лишь последствие двухдневного перерыва в бритье. Впрочем, это сейчас Оля понимала, что при его профессии по-другому быть и не могло. За сутки красивый, лишь самую малость тяжелый подбородок с детской ямочкой, начинал отливать серым.

А тогда она не знала этого. Ничего не знала про него. Ни имени, ни того, как они с Ди познакомились. Ничего.

Она прошла совсем близко от них, рискуя быть рассекреченной, — лишь бы разглядеть этого красавца возле сестры. На нем была легкая темная куртка, застегнутая только до середины — конец октября, как и сейчас, вышел теплым. А под курткой — ладонь Дианы, которую та положила ему на грудь. Олю они все же не видели.

Нет, тогда она еще не влюбилась. Наверное, не могла. Но, обладая почти фотографической памятью на лица, едва пришла домой, открыла альбом с эскизами. И быстро-быстро набросала мужчину, похожего на нового Дианкиного ухажера. Зачем — не знала. Но захотелось запомнить его надолго. Точно так же, как и пририсовать к нему себя.