Не говори маме

«Если ты едешь в левом ряду, — говорил мне инструктор по вождению, — а в правом кто-то притормаживает — на всякий случай сделай то же самое. Он может видеть то, чего не видишь ты. Например, пешехода».

«Рено» в правом ряду притормаживает, но я вижу то, чего не видит Стефа — летящий по левой полосе внедорожник.

Время не замедляется, мысли не становятся «вязкими, как кисель». Ничего не меняется, я просто в два прыжка оказываюсь рядом, хватаю ее за капюшон, а коляску — за ручку, и рывком втаскиваю обоих обратно под защиту «Рено». Ветер от промчавшегося внедорожника бьет нам в лица. Мужик за рулем «Рено» вытирает лоб, пожилая дама на пассажирском сиденье смотрит на нас не моргая.

— Спасибо, — говорю я им. — Спасибо. — Даже кланяюсь и разворачиваю коляску обратно. Сестра Ильи молча семенит рядом и не пытается ее отобрать.

Мы медленно, потому что ноги меня не держат, возвращаемся к Дому культуры. Там я выпускаю коляску из рук и кулем приземляюсь на ступени.

Стефа садится рядом. Лицо у нее белее белого.

— Рюкзак не отдам. С ним на прогулке удобно, все помещается.

— Да черт с ним, с рюкзаком. Владей. — Я прячу лицо в ладонях и слышу собственное сердцебиение. — Как его зовут?

— Митя.

— Классное имя. А я Майя. Зарецкая.

— Так ты… — вспыхивает Стефа. Она хорошенькая, могу понять, почему Дима на нее повелся: острые скулы, яркие брови, очень похожа на Илью в его второй ипостаси. Интересно, что она об этом думает. Но спрашивать сейчас не хочется. А Стефа тянет: — Твою ма-ать…

И в точности моим движением закрывается руками.

— Я думала, ты новая сучка Джона, — выдает эта красотка. — Просто проучить тебя хотела. Но чтоб не трогали. Я попросила, чтоб не трогали.

— Благодарствую! — Уж не челом ли тебе за это отбить? — Ладно, выяснили. Я — не новая сучка Джона, а новая Зарецкая. Хоть и не понимаю, почему сучек Джона нужно наказывать экспроприацией.

Молчит. Моргает.

— Грабить, говорю, зачем?

— Потому что Джон ебанутый, — звучит как нечто само собой разумеющееся. — Он Катьку и отца ее убил.

— Стой. Подожди.

Там, под синтетическим пологом цвета моря, который видел фиг знает сколько младенцев, лежит избежавший смерти человек Митя, и мне бы не хотелось, чтобы он слушал брань. Пусть даже он ее и не разумеет. Я заглядываю в коляску, чтобы убедиться в крепкости сна человека Мити, но убеждаюсь только в одном: он не похож ни на Диму, ни на Стефу, ни тем более на меня — а похож только на довольного жизнью лягуха, который чиллит в ситуации, способной кого угодно заставить наложить в штаны, прибухнуть или закинуться веществом из сказки с дурным концом. Спи, человек Митя. Ты знаешь, это лучший способ пережить любую жизненную фигню.

Когда я оборачиваюсь, Стефа уже цедит что-то из детского термоса.

— Винишко. Будешь?

Пакетированная кислятина. Мне нужно время, чтобы протолкнуть отпитое внутрь себя и не опозориться. Стефа истолковывает мою гримасу по-своему:

— Я не кормлю его грудью, че я, больная, что ли.

— Окей. Ты говоришь про Катю, которая попала под поезд? И ее отца?

— Джон втянул Катьку в свою херню с поездами. — Человек Митя в коляске начинает хныкать, словно в знак протеста против знакомства с миром, в котором есть Джон и херня с поездами, но быстро успокаивается. Боюсь, эта покладистость не появилась из ниоткуда. — Точно знаю. Она говорила. Еще он пытался с ней переспать, но она его послала, потому что ее отец ходил к Терпигореву вместе с моим. Им там мозги промывают, они потом верят, что, если твои дети трахаются до брака, ты сам попадешь в ад, а херачить своих детей головой об стену… — Она трогает щеку. — Короче, если бы он узнал, что Катька с Джоном, он бы ее убил. Но она все равно ходила в гараж, потому что вся эта магия… Типа работает, понимаешь?

— Не-а, — говорю. — Нет никакой магии. Это полная дичь.

— Она работает, — шепчет Стефа и зябко натягивает на голову капюшон. — Катя загадала поступить в колледж — и поступила. Потом еще она думала, что у нее опухоль, а оказалось — просто воспаление. Захотела стать старостой — и стала. И Джона она любила по-настоящему, вот только он даже не смотрел в ее сторону. Загадала — и на тебе, чуть не изнасиловал. Но она отца очень боялась и сказала «нет». А ведь это Джон ее всему научил.

— Чему? — замираю я.

Стефа смотрит на меня осоловелыми от вина глазами.

— Ложиться под поезд в определенном месте. Там раньше было языческое капище для человеческих жертвоприношений, он сам ей рассказывал. Когда ложишься, ты типа жертва. Понарошку. И можешь загадать что угодно — сбудется.

— Ясно, — говорю я. — Понятно. То есть она погибла случайно?

— Никто не знает. То ли делала ритуал, то ли Джону мстила. Ну и…

— А Катин отец? — Человек Митя снова издает хнык.

— Джон встречался с ним на болоте, а потом тот пропал. Больше ничего не знаю. Нам домой пора, Митя скоро проснется.

— Подожди! — Она замирает с моим рюкзаком, не до конца закинутым на плечо. — В смысле, подождите вы оба, с Митей. Я переживаю за Илью. Как он?

— Ты переживаешь за Илью?..

Он вылизывал мой чертов ботинок и смотрел на меня снизу вверх заплывшим глазом, как будто подмигивал, вот только он не подмигивал, его избили из-за моих вещей, ни одной из которых он не получил, зато получила ты, так что да, я переживаю за Илью с тех самых пор, как вымыла обувь под краном и надраила ее воском, но так и не перестала видеть его язык и ниточку слюны на шнурках. Определенно.

— Он говорил о тебе, пойдем.

И мы идем с ней и с человеком Митей, который уже открыл умные серые глазенки и помалкивал, глядя то на меня, то на висящую погремушку. Привет, когда-нибудь мы свалим отсюда, только не вздумай намекать на это сейчас, вдруг она понимает больше, чем нам кажется.

***

Коляску она оставляет в темном закутке под лестницей — не-а, не стырят, пусть только попробуют — и с ребенком на руках подходит к неказистой деревянной двери с номером 3. Я пытаюсь помочь, но Стефа отталкивает мою руку и справляется с замком сама. Внутри темно и затхло. Сырость, как в погребе, и погребной же запах. Я скидываю ботинки с мыслью, что они, возможно, чище пола.

— Туда иди. — Стефа указывает подбородком на пустой дверной проем, и, пока я на цыпочках, стараясь не запачкать носков, крадусь в кухню, уносит человека Митю в единственную комнату. Судя по его возмущенному писку, он предпочел бы продолжить прогулку.

Я сажусь на краешек стула и рассматриваю пластиковую клетку: она стоит прямо на полу возле батареи. Под толстым слоем опилок копошится кто-то живой. Пахнет хомячьей мочой и сушеными яблоками — сморщенные дольки разбросаны по противню, водруженному на табурет и нависающему над клеткой с издевательской недоступностью. Я принюхиваюсь, на мгновение учуяв запах газа, но нет — пахнет сушеными яблоками.

Стефа возвращается довольно быстро. Бухает на плиту сковородку, тычет спичкой в конфорку. Огонь загорается с жутким хлопком, но Стефу это не пугает: она невозмутимо достает из шкафчика банку тушенки, несколько секунд глядит на нее, покачивая в ладони. В следующее мгновение хватает вилку и пытается вскрыть ею банку. Ничего не получается, и вот она уже отбрасывает вилку и берется за нож. Снова ничего. В ход идут ее собственные зубы. При этом она настолько потешно кривляется, что я рассмеялась бы, не напоминай она до ужаса в этот момент своего брата. Если бы я не видела их вдвоем в тот вечер, когда меня ограбили, то решила бы, что никакой Стефы нет.