Не грусти, гад ползучий

Шляпки опенков уже освоились на нитке возле печки и принялись болтать всякую чушь. Они подняли такой шум, треща подсыхающими краями, что Леня, Дик и крыса Унда возмутились. Одна лишь Ася с любопытством слушала их трескотню.

– Что будет, если скрестить ворону с соловьем?

– Будет Иосиф Кобзон.

– Кобзон - это эпоха сытого одетого прошлого, когда люди читали книги, ходили в театры и писали стихи. В то время были и соловьи, и вороны.

– Потом пришла эпоха будущего, стали вымирать соловьи, вороны, люди, книги, театры и стихи. Остались бизнесмены, порно-детективные книжонки, воры, проститутки всех мастей и полов, алкаши и сумасшедшие маньяки.

– А бывают маньяки не сумасшедшие, а?

– Конечно, бывают политические...

– Одно и то же...

Потолочная балка нахмурилась и грозно прикрикнула:

– Прекратить немедленно, придавлю!

Шляпки притихли и съежились. В избе вкусно запахло сушеными грибами. Унда не спеша пережевывала грибные ножки и что-то бормотала себе под нос.

Балка качнулась, слегка покривив и без того кривой потолок, и сварливо проскрипела:

– Как мне надоели эти доски. Сто лет они на мне. А раньше, в юности, когда была я деревом, ведь до чего хороша была! А какое времечко-то было: экипажи, шестернею, цугом, лошадки одна к одной, дамы в длинных шелковых платьях, благородные господа, пикники в лесу на полянке, и все мною любуются, ведь я - одна из первых красавиц в нашем бору. Веточки упругие, что пружины, хвоя длинная, густая, хвоинка к хвоинке, иссиня-зеленая, пышная, куда там дамам в их бледных платьях, да они завидовали мне, я и ростом выше, и стройнее самой стройной красотки, да что говорить!..

– Ишь расхвасталась, - перебила Ася.
– Мало ли, кем ты была прежде. Все мы кем-то были. А я, может, была золотым браслетом.

– Ты что же, из золота сделана?
– ехидно прищурился потолок.

– Нет. Просто я перевоплотилась.

– Ха-ха-ха!
– затряслась от смеха изба.

– А почему бы нет?
– обиделась пишущая машинка.
– Ведь может же Леня быть сразу и человеком, и деревом, и поэтом? А почему бы мне не быть золотым браслетом хотя бы в прошлом?

– Ну будь, будь, - сказала крыса Унда, догрызая последнюю грибную ножку. — Какая разница, кто ты, был бы от тебя прок соседям. Кстати, каков он на вкус, браслет?

– Не съедобный. Металл. А еще раньше, до того, как стать браслетом, я была санитаркой на фронте. Ну, медсестрой.

– А танком ты не была?
– скрипнула дверь.

– Почему вы мне не верите?
– со слезливым отзвуком прощелкала Ася.

Я повесила у печки последнюю грибную нитку и окликнула самовар. Пока прислушивалась к перешептыванию грибных шляпок, удивляясь, откуда они знают то, чего не знают и знать не должны, а они еще об этом так ловко болтают, пока я думала обо всем этом, пузатый старина Толя въехал с веранды на куче тлеющих сосновых шишек. На трубе его подпрыгивал кирзовый сапог. Толя дымил как паровоз. Медно выблескивал начищенными боками. Именно выблескивал, я не оговорилась, франт он, Толя. За ним примчался фаянсовый Витя-заварочный, красный в белую горошку с золочеными ободками. Витя приволок поднос коврижек и ватрушек.

Стулья и табуретки придвинулись к столу. Клеенка по-кошачьи потянулась, встряхнулась, обдав всех крошками, и заново раскаталась на столе. На нее по-лягушачьи запрыгали чашки и блюдца.

Терпкий чайный аромат, чуть отдающий мелиссой и тархуном, наполнил избу.

– Я действительно была медсестрой, - упрямо сказала Ася, усаживаясь на табуретку. Тут все заметили, что ее металлический корпус вытянулся и изогнулся, приняв форму хрупкой девичьей фигурки. Ася протянула руку к ватрушке. Тонкое запястье стягивал массивный золотой браслет.

– Ты была не браслетом, а с браслетом, - звякнуло блюдце.
– Странно, откуда эта дорогая штуковина у фронтовой сестрички?

– Трофейный. Солдатик подарил перед боем, - небрежно бросила Ася.

– Небось, было за что.

– А как же. Перед боем я никому не отказывала.

– Вот оно что... — звякнула сахарница.

– Да!
– вызывающе сказала Ася.
– А что тут такого? А может, в последний раз? Так и выходило. Вся моя армия погибла. Моя армия, а не чья-нибудь, многие еще не знали женщину, я была их первой и, может, единственной, понятно? Мои мужчины гибли, умирали, а меня пуля не брала! А я искала смерти! Всякого ведь навидалась, всего попробовала, ну не могла я с таким грузом, не могла! Ко мне во сне мои мертвецы приходили и просили, жаловались, плакали. Стала думать, будто только мои погибают. Думала, может, проклята кем-то? Одного, молоденького совсем, красивенького, пожалела, отбивалась, говорила, что на мне, может, проклятье, а он - свое: все равно, говорит, хочу. Добился. Живым вернулся. После войны встретила - опустившийся, спился. Ты, говорит, Аська, точно проклята, погубила, нету личной жизни, две семьи сменил, но не могу, хочу только с тобой и только перед атакой, а по-другому мне не надо. Не могу нормально. Не хочу. После таких его слов я молчу: ведь и я не могу, не могу я по-другому! Сама ведь сломалась. Истаскала себя по ресторанам, по чужим постелям за трофейные побрякушки, которые потом горстями раздавала нищим, и словила пьяную шальную смерть...

– Ничего себе, страшненькая история, - проскрипела потолочная балка.
– Чего только не бывает! А вот я сосной была в роскошном строевом лесу, триста лет! Срубили. Теперь столетие доски подпираю, обрыдло, спасу нет! На войну хочу, под пули, а потом сразу - в ресторан. Хочу разврата и золотых безделушек!

– Глупости, - сказала дверь.
– Нет ничего лучше спокойной жизни и домашнего уюта с веселыми гостями в лунную ночь. Оно, счастье-то, и есть, коли душа покоем полна.

Леня допил чай и резюмировал:

– Верно. Счастье, это душевное равновесие и стабильность в жизни. Вот изба сто лет стоит, и еще столько же проторчит на том же месте, или на другом, потом ее подремонтируют, и еще просуществует бог знает сколько. Вот стабильное счастье.

– Какой ты умный, Ленечка, - выдохнула Ася.
– Ну, прямо Сократ. Ты никогда не был Сократом?

– Нет. Я русский.
– Резко сказал клен.

– А кем ты был раньше?

– Я всегда был личностью. Отстань.
– Ответил клен и задумался над куском коврижки.

– Лично я не согласна бог знает сколько подпирать эти доски, - возмутилась балка.
– Я, может, тоже не лыком шита.

За окном была непроглядная ночь. Огонь обпился чаем и уснул прямо под столом, превратившись в желтую кошку. Я прихватила ее с собой в постель, отправляясь спать, — чтобы мурлыкала и грела ноги. Кровать радостно завиляла одеялом и лизнула подушкой мою щеку. Она пахла печкой, чаем с коврижками и подгнивающими половицами. Она сразу же принялась "чтокать":

– Что такое детство?

– Детство? Это болезнь.

– Какая?

– Слабость ума и воли.

– А тогда юность что?

– Кризисный этап болезни. Потом наступает молодость...

– А после?

– После? Зрелость, начало выздоровления.

– Ну а потом?

– Старость. Болезнь с летальным исходом.

– Жалко людей, когда они дети и старики. А из чего состоит лев?

– Из съеденного козерога.

4

"Эти два спящера спят наяву..."

/ Из мемуаров клена Лени /

– Не грусти, гад ползучий, - сказала я ему, уходя навсегда.

Он свернул газету в трубочку и произнес:

– Корень одуванчика, собранный в сентябре, лечит от начальной стадии атеросклероза, от шума в ушах, и улучшает память. Препарат из одуванчика "Терраксакум" оказывает легкое седативное действие.

– Я не одуванчик!
– заорала я.
– Тебе что, плевать, что я ухожу?

– Пей "Терраксакум" и расслабляй мышцы лица, - участливо посоветовал он.
– А лучше, займись кулинарией. Весьма успокаивает. Цветки одуванчика залей уксусом и неделю держи в холодильнике, полученное средство используй для приготовления соусов к мясным и рыбным блюдам.