Не хочу быть полководцем

– Я про Мстиславского толкую, – подсказал Воротынский. – Ежели царь в отъезде будет – ему власть принимать, ему и над всем войском воеводствовать. Ну а каков он в деле – не мне тебе сказывать. Чай, и сам Москву сожженную помнишь. А его под мое начало царь никогда не отдаст. Да он и сам воспротивится – отечеству умаление.

Я задумался – и впрямь проблема та еще.

– А вовсе без него никак? – произнес я неуверенно.

– Как же без него?! – удивился Воротынский. – Раз он в Думе первый, стало быть, ему и на брани в голове всех стоять.

– Так ведь ты, Михайла Иванович, говорил, что в прошлом году какого-то барымского царевича поймали, который к татарам хотел перебежать. И будто он на пытке показал, что к крымскому хану его послал кравчий Федор Салтыков и боярин Иван Федорович Мстиславский.

– И на Москву Девлетку позвали, – продолжил мой собеседник. – Лжа. Под пыткой чего не скажешь.

– Но ты еще и рассказывал, что Иван Федорович признал свою вину и даже какую-то поручную запись подписал.

– А в ней сказывалось, – с усмешкой подхватил Воротынский, – де, изменил, навел есми с моими товарищи безбожного крымского царя Девлет-Гирея… моею изменою и моих товарищев христианская кровь многая пролита… ну и прочее. – И, не закончив, небрежно махнул рукой. – Должон же хоть кто-то виновником быть, а князь Мстиславский трусоват, да и знал – коль не подпишет, все равно ему Москву в вину поставят, токмо уже через плаху. Да ты сам вдумайся. Чего заслуживает набольший воевода, истинно, а не ложно повинный в гибели Москвы? То-то. А князя заместо плахи наместником царя в Новгород Великий отправили. Это как?

Я пожал плечами. А чего говорить, когда все ясно. Никак. Нужен был крайний, точнее, человек, согласный взять на себя эту роль. В качестве оплаты за позор и посрамление – никаких санкций, никаких казней. Мстиславский трезво все обдумал и согласился. Вообще-то правильно сделал. Подумаешь, подписал бумажку, где взвалил все на себя. Зато жив и здоров. Даже стал наместником, после того как царь сдержал негласный уговор.

– Вот и выходит, что быть ему ныне в набольших, – заключил Воротынский. – Да к тому ж людишек толковых осталось нет ничего, а потому он еще и опричников мыслит в воеводы поставить. Слух ходит, что большим воеводой полка правой руки, то бишь вторым опосля Мстиславского, замыслил государь боярина и князя Никиту Романовича Одоевского поставить, а в передовой полк сразу двух опричников – князя Андрея Петровича Хованского, да другим воеводой к нему князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, вторым же в полк левой руки братца его – князя Петра Хворостинина.

– Плохие воеводы? – уточнил я.

– Опричники они, – вздохнул Воротынский. – Хотя, ежели выбирать, уж лучше Одоевский, нежели Мстиславский. Чай, у первого ума поболе.

– А он тоже знатнее тебя? – осторожно уточнил я.

– Да ты что?! – От возмущения Михайла Иванович чуть не встал на дыбки. – Да у меня род…

Я не стал слушать длинную и запутанную донельзя историю о генеалогических корнях – лишь время от времени утвердительно кивал в такт горячим речам хозяина терема. Думал же в это время о другом. Только под конец на всякий случай уточнил:

– Стало быть, если Мстиславского не будет, то большим воеводой могут назначить только тебя? – И, получив подтверждение, тут же поинтересовался: – А как у него со здоровьем? Больным-то на брани делать нечего.

– Крепок он, яко дуб столетний, – сердито отрезал Воротынский.

– А если бы болен был и сам отпросился у государя? – не отставал я.

– Тогда иное. Токмо сказываю же я, что он…

– Да ты не горячись, Михайла Иваныч, – миролюбиво предложил я.

Забрезжил у меня в голове план. Только он опять-таки с хитрецой. Поэтому вначале князя надо к нему подготовить, а потом уже излагать свою идею. Успокоил. Изложил.

– И ничего в этом нет, – убеждал я Воротынского. – Просто мы ему откроем глаза – что с ним станется. Он же об этом еще не задумался, вот и пускай помыслит, пока есть время. – А в заключение снова напомнил про святую ложь да про святую Русь, которую надо спасать.

Морщился князь, как от зубной боли, но слушал. И прислушался все-таки. Пронял я его. Прислушался и проникся. А через две недели князь Иван Федорович Мстиславский неожиданно слег, сказавшись больным. Сработал мой план.

Был он совсем простенький. Зная всех доброхотов и лизоблюдов Мстиславского, Воротынский отправился к ним в гости. И в откровенной беседе с каждым искренне посетовал, что ему, дескать, очень жаль Ивана Федоровича. Не простит ему Иоанн Васильевич второго разорения Москвы, нипочем не простит. Заодно припомнит и подметные письма, которые ему якобы писал польский король Жигмунд [70] . Пускай Мстиславский тогда и повинился, и письмецо это отнес к царю, но зато теперь государь ему все припомнит.

70

Сигизмунд (искажен.). Имеется в виду Сигизмунд II Август (1520–1572), великий князь литовский с 1529 г., король польский с 1548 г. (коронован в 1530 г.), король Речи Посполитой с 1569 г.

«Одна из прелестей Закона Джунглей состояла в том, что с наказанием кончаются все счеты. После него не бывает никаких придирок».

Но это там, у неразумной природы. А тут никто не сомневался – припомнит, и еще как припомнит.

– А что, Москву не отстоять? – испуганно спрашивал его очередной хозяин терема.

– В прошлое лето под его началом втрое больше ратников было – и что получилось? – интересовался в свою очередь Михайла Иванович и продолжал сокрушаться, выражая надежду, что из уважения к сединам князя, может быть, царь пощадит хоть Федора Ивановича, его сына. А впрочем, и тут, как вспомнишь Александра Горбатого-Шуйского, которого отволокли на плаху вместе с сыном, или того же Алексея Даниловича Басманова, или…

Долго перечислял Воротынский. Примеров, к сожалению, много: морщить лоб, припоминая, нужды не было.

Слова Воротынского почти незамедлительно передали Мстиславскому. Один раз, другой, третий… Не говорю, что тот струсил. Зачем? Просто человек достаточно трезво мыслил и понимал – Москву и впрямь не отстоять. Во всяком случае, именно ему это сделать не удастся. Да и любому другому тоже вряд ли. Значит, опала. А так как он уже под подозрением после этих польских писем, пусть и отказался служить польскому королю, то плахи и впрямь не миновать. С сыном Федором еще туда-сюда, хотя тоже сомнительно, что он уцелеет, а с ним самим наверняка.

Хотя фальшь в словах Воротынского Иван Федорович почуял. Еще бы. Все-таки опыт царедворца, искушенного в подобного рода интригах, у него имелся, и немалый. Но тут он промахнулся, решив, что князь втайне злорадствует над его грядущим падением и потому решил отомстить. Известив царя о своей тяжкой болезни, он не нашел ничего лучшего, как предложить кандидатуру Воротынского в качестве возможной замены. Это я узнал от Михайлы Ивановича, а он – от самого государя, от Иоанна Васильевича. Да и выбора у царя не было. Я же говорю – мнительный он. Потому так радостно и ухватился за Михайлу Ивановича, что он один-единственный на царские вопросы отвечал четко и решительно. Все прочие только мямлили что-то невразумительное да отводили глаза в сторону, а Воротынский чеканил:

– Побьем басурман. Спуску не дадим.

Сам царь в это все равно не верил, иначе не стал бы еще в январе «паковать чемоданы», вывозя казну в Новгород. Но надежда умирает последней. А вдруг и правда побьет? Бывают же чудеса на свете. Вот так и стал Воротынский старшим над всем войском, то есть главным береговым воеводой, причем невзирая на свое отечество.

А дальше завертелось – только успевай крутиться. К тому же меня самого нашла в эти дни радость, да не одна, а сразу две. Вначале прошел по Москве слух о том, что государь, дескать, собрался жениться в четвертый раз и обратился за особым разрешением к отцам церкви. Когда я впервые услышал такое от Михайлы Ивановича, то вначале немного испугался. А вдруг все-таки что-то пойдет не так? Вдруг мое попадание сюда, в это время, что-то нарушило и сработал «эффект бабочки» Брэдбери? Пусть не в такой мере, но ведь для меня и столь легкое изменение, как смена царских невест, уже катастрофа.

Но, выслушав Воротынского до конца, я мгновенно успокоился. Оказывается, Иоанн Васильевич уже женился, выбрав для себя – строго согласно прочитанным мною историческим источникам – незнатную, но красивую коломенскую дворянку Анну Колтовскую. А к русским епископам – митрополит Кирилл умер, а нового еще не выбрали – он обратился для проформы, чтобы те утвердили уже состоявшийся брак.

Царь в своем обращении к отцам церкви на вранье не поскупился, заявив, что всех его трех жен отравили, а потому оно как бы и не считается, тем более Собакиной он не успел даже попользоваться. Те срочно ринулись копаться в постановлениях Вселенских соборов, ничегошеньки там не нашли и развели руками. Тогда они выдали свою оригинальную формулировку: «утвердить брак ради теплаго, умильнаго покаяния государя». Понятное дело, бог богом, а помирать-то неохота. Ради приличия наложили на него епитимию и «жутко тяжкие» наказания вроде вкушения антидора [71] только в праздники, да что-то там еще в том же «суровом» духе.

71

Антидор – кусочек освященного хлеба (просфоры).